Руки становятся заметны теперь, когда их требуется соединить в истовой молитве за то, чтобы жизнь продолжалась. Сжимаю пальцы вместе до боли и прошу у всех высших сил универсума, которых помню с уроков религии, чтобы время, пройдя по кругу, сомкнулось, и я смог бы вернуться туда, откуда однажды отправился.
Вероятно, и дом как-нибудь выдержал бы. Не хочу на этом заканчивать.
Разъединяю руки и сжимаю правую в кулак. Суставы пальцев хрустят. Раскрываю ладонь и сжимаю вновь. Годы работ еще не распластали мою ладонь и не превратили ее в жесткий, негнущийся камень, светлые лунки ногтей до сих пор целы. Это еще не мужские руки. Они не похожи на тяжелые, покрытые шрамами руки отца, нет на них и морщин, как у дедушки. Может быть, им не хватит времени, чтобы стать такими.
Отец всегда говорил, что в его детстве осень начиналась, когда убирали качели. После этого визжала свинья, выплескивалось дерьмо, нож вонзался в горло. В те дни руки отца начали мужать. Он перемешивал кровь черпаком. Взбалтывай, Раймо, взбалтывай, она сгущается, кричали ему. Когда все было готово, разруб ленную по грудине тушу поднимали во дворе на толстый брус между березами, на место качелей.
Руки отца огрубели еще больше, когда он, семилетний, остался дома один. Его отец, дед Ману, вероятно, был в шахте, а мать – неизвестно где. Бабушка никогда не чувствовала себя комфортно дома. Было лето и мухи, кувалда и овцы, две из которых перепрыгнули через забор. Отец бегал за ними и ловил на дворовой лужайке. Гонка закончилась в развалинах старого земляного подвала. Там они в страхе метались и блеяли, у одной сломалась нога. Отец побежал в мастерскую, схватил небольшую кувалду, сбил овец с ног и начал бить. Гремели удары, овцы упирались, уклонялись и блеяли, было много плохих попаданий, слышалось разгоряченное, всхлипывающее дыхание маленького мальчика. Затем он попал в череп, овца упала на землю. Он бил ее вновь и вновь, а когда глаза овцы остановились и язык вывалился наружу, перешел к другой. Наконец в яме стихло. Отец вылез наверх, вытер сопли и слезы и почувствовал гордость оттого, что сделал так, как его учили.
Животных нельзя мучить. Им нужно помогать.
Потом была история о доме рабочих – столь грандиозный, величественный рассказ, что его следовало рассказывать пару раз в году. К то-то разбил окна профсоюзного дома, и в деревнях поговаривали, что это был не кто иной, как бойкий сын Ману Сомернива. Дед Ману, уже успевший принять спиртного, свою обычную дозу выходного дня, допросил отца. Тот сказал, что это был не он, поскольку лазил в это время по сорочьим гнездам – действительно, так оно и было, Ману сказал ну хорошо и указал на большую кучу жердей, уложенных рядом с дровяным сараем. Сделай это, и твой грех будет искуплен. И отец сделал, не помогал никто, проклинал, но сделал. И так руки отца, в гневе сжимавшие кувалду, топор и лучковую пилу, превратились в мощные