Абрамов, утирая платком выступившие на красном лбу испарины, постоянно обращался к толпе с вопросами. Люди с радостью говорили о том, насколько они благодарны купцу, что гордятся им, хотя слышали о нем впервые. Юные горожане, словно овцы, пригнанные со школ и колледжей, послушно кивали и что-то блеяли, но больше молчали и согласно хлопали, мечтая поскорей умчаться отсюда.
Абрамов волновался. Одержимый идеей переворота и народного бунта, он никогда не верил в то стадо, которым ему поручил управлять папенька, глава Законодательного собрания Тверской области. Заядлый взяточник, неистребимая ложь которого украшала передовицы региональных СМИ, вечно красующийся в телесюжетах, посвященных прокладке новой нитки газопровода, Абрамов-старший метил в губернаторы, но пока просиживал штаны в региональном парламенте. Сын же, назначенный сверху по указке отца, чувствовал себя неуютно. Вот и сейчас, пытаясь понравится тем, кого он искренне презирал и считал последним быдлом, деловито запахивал синий, в мелкую алую клетку пиджак, постоянно приглаживал зализанные назад волосы, глупо хохотал. При хохоте нижняя челюсть жутко выдвигалась вперед, хотя он оставался все таким лощеным, круглым, с розоватым отливом на лице. Сладкий, как имбирный пряник, холеный, ухоженный и красующийся, не то, что отец.
Тот, как сказывала мать Катерины, разносившая больничные сплетни, еще десять лет назад пытался лечить простатит. Эта присказка, широко ушедшая в массы, серьезно беспокоила и сына, пекшегося о собственном здоровье.
Что-что, а здоровое тело Абрамов любил поддерживать в спортивном центре, крупном и необычайно дорогом. В нем единственном можно было искупаться в двух бассейнах, сходить и на бокс, и на фитнес, и на джампинг, и на массаж, и на тренажеры. Дмитрий, как мог, поддерживал образ вечно-молодого, поджарого и легкого на подъем главы города. Ни один сезон не обходился без того, чтобы он не выехал с горожанами на субботник, на картошку, на поиск потерявшихся в лесу стариков и старух. Однако общение с простыми смертными угнетало его. Сейчас же, неся околесицу, он путался в мыслях, запинался, возвращался к одному и тому же пассажу про «корни патриотизма, глубоко сидящие в жителях города».
Этот оборот, глупый и не имеющий смысла, сочиненный в порыве энтузиазма, начинал казаться бессмысленным и самому Абрамову. Подкаченный мужчина сорока пяти лети заливался стыдливой краской, рыскал глазами среди помощниц, которые, наученные горьким опытом, перехватывали выступление начальника.
Захар остановился возле входа в парк и прошелся пешком. В разноцветной, но все же такой скучной, беззубой и непонятно