И приде некто гость от страны и обита у мужа богата.
Богатый же не восхоте пояти от стад своих на створение обеду, но, слав, поя овцю ту убогаго мужа".
Разгневав же ся цесарь, рече к Нафану: "Жив господь, яко достоин мужь той смерти. И сотворивыи агнецю, да возвратить же седмерицею". И рече Нафан к Давыду: "Ты еси человек, створивыи се! (…) Ты же что створи, яко оскверни слово господне? И створи лукавое пред господомь: уби [убил] Урию хетфеину и жену его поять жене собе (…)". И рече Давыд к Нафану: "Согреших господеви моему".
И рече Нафан: "Господь огья [здесь: изгладил] согрешения от тебе и не имаеши умрети в гресе за покланяние [благочестие] твое, но токмо остря изострить на тя врагы твоя господь, и сын рожиися [родившийся] умреть".
И отиде Нафан в дом свои.
В тексте есть отчетливые признаки восточнославянского (русского) происхождения: об этом свидетельствует местоимение собе вместо себе (ниже мы увидим также тобе вместо тебе), формы с восточнославянским ж на месте южнославянского жд (одежа вместо одежда, рожиися вместо рождеися, ниже еще будет надежа вместо надежда). Более того, можно и точнее указать, где именно на Руси была переписана рукопись: цокающая форма рецъ вместо речь (а ниже еще будет концание вместо кончание) указывает на северо-запад (Новгород и Псков). Цоканье (смешение, взаимозамена на письме букв ц и ч) – характерный признак новгородско-псковского происхождения источника, равно как и поныне цай, цулоцки встречаются в округе двух названных древних русских городов.
Интересное выражение остря изострит на тя 'наведет, напустит на тебя'; перед нами – семитизм, точный перевод образного выражения, свойственного языку иврит, сначала на греческий, а с греческого – на славянский. Семитизмами полна ветхозаветная книжность.
Давид хочет, но не может вымолить жизнь сына
И се, разболелся отрочище [младенец], иже [который] родися от Вирсавие.
И постися Давыд постом, и облече ся во вретище, и лежаше ниць на земли, ни хлеба вкуси, ни воды пит, ни влазяхуть [не входили] служаще ему.
Яко бысть день 7-и, умре отроча, и убояшася поведати ему, и разуме Давыд, яко слугы его скымахуть [шепчутся], и вопроша, яко умре ли отроча.
И воста Давыд от земля и умыся. И измени сетовьныя [скорбные] ризы своя и облечеся в цесарьскыя ризы. И, вшед в дом божий, покланяшеся [покланялся Богу].
И повеле поставити тряпезу. (…) И реша велможи к Давыду: "Что тобе оже се сотвори, цесарю? Егда и еще живу сущю отрочищю твоему, пощашеся, и плакашеся, и молитву творя, и сетовашеся в вретищи и попеле. Умрешю же отрочати, как изменися господин наш цесарь скоро от печали и ясть [ест] на тряпезе?" И рече Давыд: "Егда бы отроча живо и ныне умьре, да что аз пощюся? Егда аз могу возвратити его? Поне уже веле ити ему господь, к тому убо аз имам ити. То же не во мне не возвратится".
Си убо Давыд второй по И(о)вове образа утешению предложи.
Таким