Мне было лет десять, когда Робби отодвинул штору на окне и, обнаружив, что сарай пуст, завопил.
– Чернослив пропал! – донесся его крик из спальни.
Я постаралась выглянуть в окно, стоя у плиты, где топила жир. Дверь на лестницу была открыта, чтобы выпустить чад.
– Чернослив сбежал! – верещал Робби, скатываясь с лестницы.
Мама резала мясо на кухонном буфете и даже не подняла головы. Я побежала в спальню и торопливо выглянула из окна во двор. Обвела глазами обшарпанный туалет, угольный склад, сложенные тележки, будто пони мог прятаться за ними. В загоне равнодушно кудахтали куры. Ворота в переулок были закрыты.
– Наш пони пропал, – сообщила я матери.
– Отец его продал, – невозмутимо ответила она, продолжая нарезать мясо.
– Что он сделал?!
– Сковорода горит.
Я повернулась к плите, стараясь свыкнуться с новостью.
Вслед за Робби по лестнице скатился Тед и натянул ботинки.
– Кому папа его продал?
– Понятия не имею.
– Но Чернослив наш, – с усилием проговорила я, борясь с комом в горле.
– А теперь успокойся и накрывай на стол, – осадила меня мать. – Отец вернется с минуты на минуту.
Больше мы о Черносливе не говорили.
«Надеюсь, ты в добром здравии». С тех пор как я видела сестру, миновало больше года. Однажды весной в субботу я села на поезд и прокатилась до Бирмингема, чтобы увидеть Элси и Робби. Мы встретились в час дня возле статуи адмирала Нельсона. Я обещала отвести их в одну симпатичную чайную за площадью Бычьего кольца[31]. Там подавали блюдца с золотым ободком, а на столах красовались кружевные скатерти. Брата я заметила сразу, а долговязую девицу в клетчатой блузке и длинной юбке взрослого фасона поначалу не признала. Элси заплела в косы клетчатые ленты, чтобы они перекликались с блузкой.
Я улыбнулась и легонько потянула за одну из кос. Элси сразу просияла в ответ. То был наш старинный ритуал: я говорила, будто у Элси счастливые волосы, и, загадывая желание, тянула ее за косу. Робби тоже изменился: передо мной стоял молодой человек с пробивающимися усиками, одетый в старые отцовские вещи.
Стемнело, и я продолжила письмо при свете лампы. В открытое окно пробивался ветерок, и жалюзи постукивали о раму. Я поднялась, чтобы закрыть окно, – иначе могли проснуться дети. Снаружи царили сумерки, и, хотя деревья заслоняли последние солнечные лучи, в дальнем конце двора я заметила силуэт. Мистер Ингланд