Он попытался что-то сказать, но вместо слов начал давиться слезами. В такие моменты во мне будто происходит раскол: одна моя часть хочет прижать его к себе и держать, пока не успокоится, а другая до дрожи хочет на него наорать, чтобы перестал ерундой страдать. Слезы никого еще в мировой истории не вылечили.
– Я так люблю тебя, сынок, – я чувствую его руки на своих руках и вновь вспоминаю, как мне холодно. Отец теплый. От него у меня по всему телу бегут мерзкие мурашки.
Его голос срывается, а рыдания переходят в икоту. Меня это и злит, и расстраивает. Он всю жизнь возится со мной, хотя мог бы сразу отказаться от такого уродца. Меня уже замучило чувство вины. Я не хочу, чтобы он из-за меня плакал.
– Пап. Успокойся. Прекрати реветь! – не выдержал я и почувствовал, как сильно его передернуло. Вроде взрослый мужик, а так боится, когда на него повышают голос.
Когда в аварии погибла моя бабка, отцу было всего тринадцать. Без того проблемный возраст, усугубленный потерей любимой матери и пьянством и рукоприкладством убитого горем отца, сделали моего родителя запуганной тряпкой, которой он не перестал быть и поныне. Он только ради меня и держится. И лучше ему, наверное, не знать того, что дядюшка Карломан давным-давно по доброте душевной и большому секрету рассказал мне во всех красках о том, что после моего рождения (что равно смерти моей матери) отец, перед тем как начал бороться за титул «родитель столетия», пытался покончить с собой. А ведь я его понимаю и совсем за это не осуждаю.
– Я еще жив. И подыхать не собираюсь. Возьми себя в руки.
– И-и-извини, – заикаясь и хлюпая носом, ответил он.
– Когда меня отсюда выпустят? – вздохнул я и, наплевав на катетер, протянул руку вверх, пытаясь найти лицо отца. Его дрожащая рука накрыла мою, когда я коснулся его влажной от слез чуть колючей щеки.
– Завтра. Они не видят смысла держать тебя здесь.
– Я тоже не вижу. Смысла.
– Феликс…
– Да ладно тебе. Дай хоть над собой посмеяться.
Мы долго молчали, как всегда. Я чувствовал его тепло, слышал его неровное дыхание, и мне как будто бы на жалкие минуты становилось легче.
– Пап, – через какое-то время позвал я.
– Да? – еле слышно на выдохе отозвался он.
– Почему ко мне больше никто не приходит? Я никому больше не нужен, да? – я чувствовал себя глупым ребенком, задавая такие вопросы, но, в конце концов, так все и выглядело – как будто кроме отца у меня никого нет на всем белом свете. – Меня больше никто не любит?
– Не говори так, – он сильнее сжал мою руку.
– Элайз больше меня не любит? – продолжил допытываться я, хотя и понимал, что отцу это