– Элайз, я… Прости, что накричал на тебя. То, что я наговорил… – начал было я, но он поднял руку, остановив меня.
– Уже неважно, Феликс, – хрипло ответил он и залпом осушил стакан. Его вновь чуть не стошнило. – Уже ничего не поменяешь, так что забудь.
– Мэтр прав, я обидел тебя…
– Ты много кого за свою жизнь обидел.
Слова били сильнее любой пощечины.
– Если ты не хочешь… – «меня видеть, я пойму».
– Я хочу. Я очень хочу. Мне все это время очень тебя не хватало. Да, ты очень много наговорил. Мне было очень больно. Очень, – у него по лицу покатились слезы. – Но я понимаю, почему ты сказал то, что сказал.
Что же я с ним сделал? Зачем я тогда вообще рот открывал? Унизил и оскорбил лучшего и единственного друга. Королем себя почувствовал. Посмотрите на меня, высказал свое ценное мнение.
– Элайз… – мне было стыдно даже смотреть в его сторону. Бледный, с огромными кругами под заплаканными глазами. Замученный своей жизнью. И я, долбаный лучший друг, от которого одно название, не сделал ничего, чтобы ему хоть как-то помочь.
Как у меня только совести хватило оставить его наедине со всей этой болью? Я ведь прекрасно знаю, что он любит Оллфорда до смерти, чудовищно за него переживает. Представить сложно, сколько сил нужно иметь, чтобы изо дня в день видеть, как твой любимый человек умирает.
Оллфорд мне никогда не нравился. Но Элайз что-то в нем нашел.
– Прости меня.
Он не ответил. Только подсел ближе и уткнулся носом мне в плечо. Я обнял его и впервые за эти недели нашел себе место. Пусть оно и на кафеле рядом с унитазом.
– Татуировка? – спустя бесконечность молчания спросил я. У Элайза на левом запястье красовалось одно-единственное чуть кривое слово: ЖИВИ.
– Да, – отстраненно ответил друг, погладив надпись. – Чарльз, – его голос дрогнул от одного только имени мужа, – написал. Когда еще мог писать, – Элайза затрясло, и я прижал его к себе сильнее. – Мне… мне захотелось, чтобы это… навсегда осталось с… со мной. Он… он хочет… хочет, чтобы я, – он начал рыдать, всхлипывая после каждого слова, – чтобы я жил, нормально жил после… после… о боги… – он закрыл лицо руками. Я обнимал его, такого слабого, абсолютно беспомощного перед Судьбой, и ненавидел себя как никогда раньше. Я не имел права что-либо ему тогда говорить. Просто не имел права. Я не должен был оставлять его одного.
Ночь была бесконечной. Но после нее хотя бы между нами все более-менее встало на свои места.
Утром я не спешил уходить, боясь, что стоит мне только вернуться домой, как примирение с другом превратится в сон. Я поймал себя на мысли, что если я вдруг проснусь в своей кровати, то сойду с ума. Но я не проснулся, и ожог на руке от кипятка из чайника подтвердил,