Клязьма и Укатанагон. Премия им. Ф.М. Достоевского. Юрий Лавут-Хуторянский

планах вернуться в Поречье на зимние каникулы; упомянула и о том, что на станции она посадила Евгению в поезд до Москвы. Дружба и дальнее родство со Светланой требовали правильного отношения к сложившейся двусмысленной ситуации, но говорить о беременности Жени она не чувствовала себя обязанной. Очень закрытое, как ей казалось, поведение Евгении она считала достойным и думала, что перед той стоит нелёгкий выбор: оставлять ребёнка или нет. Она знала, какая душевная травма, а может быть неисправимый надлом, ждёт её при одном варианте, и какая нищенская, унизительная жизнь матери-одиночки при другом, поэтому сказала на платформе: «Женя, послушай меня, пожалуйста. Извини, что влезаю с советом, но, может быть, он окажется тебе полезным. Зачеркни всё, всю прошлую жизнь, в смысле эту вашу историю – понимаешь меня? Перетерпи. Перетерпишь и начнёшь потом с чистого листа, понимаешь? Подумай! Телефон мой у тебя есть, звони, если что – помогу». Евгения продолжала выбирать мелочь из карманов, кивнула и пошла к кассе, почти сразу вернулась и только тогда посмотрела на неё. Народ уже прибывал на платформу, и Татьяна строгим полушепотом добавила: «Сделай вот как. Чтобы не мучиться виной, реши, сколько их у тебя будет, твёрдо реши, вот прямо сейчас, пообещай себе, и потом, когда пора придёт – выполнишь обещанное, тогда и виновата не будешь, понимаешь?»

      – Кого у меня сколько будет? – как-то отстранённо спросила Евгения.

      – Детей, – сухо сказала Татьяна, – не мужиков же.

      – А-а, – как-то длинно протянула Евгения, обернулась и посмотрела в ту сторону, откуда должен был идти поезд. Потом снова взглянула на Татьяну: – Не видно, задерживается что ли? Не знаю, как бог даст.

      Это так между делом было сказано, что Татьяна сначала не поняла, что это ответ, и продолжала ждать.

      – Ну ладно, думай сама, большая уже, – поняв сказанное и почувствовав сопротивление, завершила свои советы Татьяна. Потом, по дороге в Москву, ругала себя, что полезла с вечными своими самыми лучшими намерениями, хотя давно уже никому ничего не советовала. Она знала, почему полезла в этом случае: увидела в ней ту себя, прошлую, полудетскую, почувствовала тем точным чутьем, каким различают чужую и радуются своей человеческой породе. Первый раз за долгое-долгое время, и потому с большим удивлением, она увидела, что встречаются всё же ещё такие, какой она была когда-то.

      От этого прощания на платформе, помимо досады от неточного шага, у неё оставалось ощущение какой-то упущенной детали, что-то не складывалось там, на платформе, что она хотела поправить, но так и не поправила, потому что полезла со своими советами, а деталь эта и улетела из памяти. Матери она звонила пару раз в неделю, дотошно расспрашивая про мелочи быта, про то, как там у нее картошка и морковь, сухо ли там, в подполе, много ли снега, куда ходила и когда вернулась от соседки, понимая по деталям, по интонации не про морковь, а про физическое самочувствие матери. Степанида Михайловна