Клязьма и Укатанагон. Премия им. Ф.М. Достоевского. Юрий Лавут-Хуторянский

что она не любит, оставалась только мыслью, отдельной ранящей мыслью, как пуля, застрявшая в ране, а тело не было мыслью, не было пулей и упрямо верило, что любит, что она сама не понимает, а немного любит, и есть шанс, что поймёт и совсем полюбит, что нельзя отступать. Никак не спалось, он лежал тяжелый, как-то криво, и не делал попытки повернуться. Тело валялось отдельно, а голова со всеми переживаниями и глупой в темноте кривой мимикой – лежала отдельно. Не надо было ее отпускать, надо было чуть-чуть пересилить там же… влажная ведь была… можно было бы… а-аа… господи, что лезет, тьфу, тьфу, глупости. Идиот, зачем? Да и не так он хотел, этого-то добра… завтра поехать к девкам – и всё пройдёт. Что ещё можно сделать после таких слов? Спокойно, нормально, всё нормально, – говорил он себе.

      Но нормально не было. Он хотел бы, даже если у неё не хватает к нему любви как к человеку, чтобы она захотела его как мужчину, она же давно одна, и он один, а потом из этой близости родилось бы чувство, усилилось бы. Хотел, чтоб ей самой хотелось пойти этим путём, из любых своих соображений, ему плевать. А то, что она на это не пошла, означает, давай говори честно, давай, надо сказать: ты недостаточно её интересуешь для того, чтобы она захотела так попробовать, иначе пошла бы хоть на один раз. Вот и всё. Не как бизнесмен, лидер, защитник и прочая хрень – с этим всё нормально, типа дружим. Ты её не интересуешь как мужчина. Не облегчай, парень, ты её не волнуешь. Не совпало. Давай, глотай пилюлю. Запьешь потом. Он лежал и лежал. Понимал, что лежать так до утра. Приходило ожесточение.

      Вдруг раздался телефонный звонок, он вздрогнул: три с лишним. Пошёл к телефону и понял, кто звонит, других вариантов не было. Нахлынуло волнение и мигом смыло ко всем чертям и горькую ясность, и ожесточение. Он стоял и не брал трубку. Но потом так получилось, что сам перезвонил. Она подняла сразу, то есть ждала. Они молчали.

      – Ты генеришь так, что я не могу заснуть, – сказала она наконец. Он не мог отвечать.

      – Ты что-нибудь скажешь? – спросила она.

      Стараясь не показать своего состояния, как-то собрав горло в стандартное, как ему показалось, положение, он сказал «нет», вышло очень сипло. Она помолчала и сказала:

      – Если хочешь, можешь приехать.

      И хотя задача была одна: ответить нормально, он, опять не справляясь с артикуляцией, сказал «нет» каким-то птичьим немыслимым тембром.

      – Целую, – как-то протяжно и неожиданно нежно сказала она и опустила трубку.

      Он лежал и не знал, что делать. Плотского желания не было и в помине, но очень, очень хотелось быть с нею в одной квартире, сидеть рядом с её кроватью, просто сидеть на полу всю ночь, пусть бы она спала. Он поехал к ней, сказав себе: если хоть раз сострит, тут же поворачиваюсь и уезжаю. Но она не острила. Она стояла в ночной рубашке и смотрела на него. Он поцеловал ее в щеку, она ответила в губы, потом ещё и ещё. В постели было ужасно: