Вагон третьего класса, превращённый в летучий цыганский рынок, на каждый метр пути бренчал натащенными патронами, фарфором и прочими безделицами, что в обществе анархистов уже и ценности не представляли. Тельняшки, папахи, чёрные бушлаты, рваные галифе и прочие тряпки всех возможных цветов валялись, висели или катались по вагону в окружении полуголых людей, занимающихся своими нехитрыми делами.
Даниил с поникшей головой стоял на коленях, пялясь в размазанный узор ковра, чьи завитушки окутывали время, ускоряя его, предвещая скорую развязку.
У забитого досками окна вагона, через которое пробегали блакитно-жёлтые пейзажи, возились два анархиста с патефоном. Оба в солдатских косоворотках, в перекрещённых пулемётных лентах, что в вагоне было писком моды. Один, в красных лакированных сапогах, о которые билась сабля с оборванной георгиевской лентой, стоял и подгонял своего товарища, цокая подкованной пяткой.
– Сейчас Водник зайдёт и тебя на этот патефон намотает, дурья ты башка.
– Зато от меня хотя бы музыка нормальная будет исходить.
– Тебе чем не угодила Пугачёва? Вроде, говорят, предок самого Пугачёва.
– Так и не нравится она. Народные мотивы да, а тут театр. Я и в театре не был никогда. Да и потом, я что, знал, что труба патефона не место для выбрасывания сигарет?
– А тебе это на лбу написать надо?
Вагон как шашкой разрубило гоготом и хихиканьем. Анархисты в дороге выбирали в первую очередь удобство, поэтому и ходили, как правило, почти без одежды, за исключением немногих, что шастали по вагону с винтовками, страшась налёта на эшелон, или просто тех, кому солдатский китель уже стал второй кожей. Кто-то в вагоне рубился в карты, раздавая подзатыльники за жульничество и запивая проигрыш самогонкой, кто-то курил, да так, что вагон под потолком заволокла непроглядная дымка из сгоревших смесей трав и других известных народной медицине ингредиентов скорейшего болеутоления, а кто-то мацал за филейные части своих товарок по их собственному согласию, получая в ответ многозначительные охи и вздохи.
Перетянутые руки Даниила жутко болели, верёвки с каждым движением впивались в мясо всё сильнее, тяжёлая красноармейская шинель всё сильнее гвоздила к полу, становясь для Даниила больше саркофагом, чем атрибутом формы. Хотелось спать, но анархисты, как только замечали свесившуюся к самому полу фигуру Даниила, начинали выплясывать перед ним постановки собственного сочинения.
Так, один грузин, примкнувший к банде на одном из глухих перронов, выплясывал перед Даниилом лезгинку на протяжении нескольких часов, то доставая у себя из-за уха кривые кинжалы, то вообще их глотая. В другой раз очень развязная дама в чёрных чулках с белыми полосками, бывшая гимназистка, искавшая музу для своих стихов, читала Даниилу эти