– Но у тебя они лёгкие, венки, – объяснила Персефона, – а у него – тяжёлые. Давит. Потом голова вечером болит. Хотя там нет вечера. Ни дня, ни вечера, ничего – всё только дым клубится серый да тени, везде тени – сами не помнят, кем они были, что делали. Ничего не помнят, мамочка, вот это мне в них не нравится. С ними даже поговорить из-за этого нельзя – они ничего не способны рассказать, а я бы хотела хоть знать, что в мире творится.
Деметра, держа руль левой, положила правую руку на плечо дочери.
– Ничего, моя Перси, ничего. Теперь ты со мной, теперь всё будет у нас по-старому, как всегда, и ты забудешь, забудешь это происшествие… как страшный сон. Мы обе забудем этот кошмар.
Дальше ехали молча. Персефона смотрела вокруг. Целовала свежий воздух сквозь приспущенное окошко, ласкала глазами синь неба, ловила губами солнечные лучи.
Мама напомнила – зачем мама напомнила, теперь мысли и от солнца, и от ветра возвращались к тому дню.
…Собирала с другими цветы, а потом будто выключили свет, и выключили глупый трёп подружек. Он смотрел на неё, она смотрела на него. Он протянул руку и спросил: «Будешь моей женой?» Она молчала. Она не заметила, как её рука оказалась в его руке. Они ехали. Блестящая тёмная машина. Они ехали очень долго, и он смотрел вперёд, он не смотрел на неё. Хотелось ли ей, чтобы он посмотрел на неё? Было ли ей страшно? Она не могла шевельнуться от страха. От страха ли? Эта странная неподвижность, как будто тело изнутри наполнилось чем-то новым, как будто оно только теперь стало телом, и эта дрожь, дрожь-ожидание: когда же он прикоснётся, когда же он прикоснётся. Но он смотрел вперёд, а мимо проносилось мёртвое пространство космоса. Пусть хотя бы посмотрит. Пусть делает что угодно, но пусть хотя бы посмотрит, эта дрожь без прикосновения несносна.
В том месте, где сумерками клубились тени живших когда-то, Аид дотронулся до неё. Он стоял за её спиной, он положил левую руку на её плечо, и больше не шевелился. Время исчезло. Кажется, они стояли так несколько часов, потом несколько лет, и ещё несколько веков. Она видела его отражение в тёмной стеклянной стене перед собой – горбатый нос, глубокие борозды, страшные разметавшиеся волосы. Она любовалась. Глаза его были закрыты. Ей показалось, что из-под века скатывается слеза, но то были только тени бродящих вокруг теней. Эта вечность была такой хорошей, такой невыносимой. Неподвижная ладонь Аида и дрожь внутри Персефоны. Невыносимое счастье, невыносимо так ждать – когда же он обнимет её второй рукой, когда опрокинет на дымное ложе, и она, боясь произнести вслух слово, мысленно умоляла его, мысленно говорила ему, что больше не может ждать, что умрёт, если сейчас же не… Он как будто услышал – и резко развернул её к себе – глаза открыты. Его взгляд – смерть. Чёрные дыры в космосе. И теперь ей стало страшно. Словно жизнь кончилась (так и было). Дрожь, стремление – пропали. Он опрокинул её, раздвинул ноги, ей стало больно, она закричала, не понимая смысла этих быстрых движений.