– Про кого?!
– Про Коську. Он у меня картинку из азбуки забрал. Мы с ним играли… А я обмишулился… Обмишулился, потому что кот помешал. А он картинку забрал и до сей поры не отдаёт мне. Вот теперь пусть там и узнают про Коську этого… – и он обиженно всхлипнул. – Пусть все узнают…
– Нет, Ивашка. Может, твой Коська всамделе самый что ни на есть срамник постыдный… – удивлённо вздёрнул плечами Африканыч. – А только написать надо про себя. Ты видал, когда пчёлка дохнет, так у ней завсегда жалко её наружу вылазит… Всё зло земное здесь на земле и остаётся. Ничего с собой туда не забирается. Там, – и он показал наверх, – там тебя не с обидами твоими ждут. Да и жалеть тебя там тоже никто не будет. Там для другого… А потому писать надобно только о своём… О смысле своём… Потому что, если сам человек не знает, для чего живёт, значит, он ещё и не человек вовсе. Совсем зазря здесь живёт. Это ведь только одна скотина так жить может. Потому что у неё души-то нету. А человек, он для другого создан… Он для… Так что тут о смысле надо писать… О смысле… Вот о чём. Понял? – и Ивашка согласно кивнул головой.
Лахтин вернулся в пристройку. Увидел неспящего Шошина и сходу поведал вкрадчивым голосом:
– Малец-то не его… Я думал, что Ивашка внуком приходится смотрителю этому, а тот другое рассказал… Ничей он, в общем. Мамка от оспы померла. А тятьку его прибили… Тот вот самый фельдъегерь и прибил, который при нас приезжал.
– Как убил? – спросил поражённый Фаддей Афанасьевич, привставая с дивана.
– Просто. Ударил его, – сказал, раздеваясь, Лахтин и, несколько раз перекрестившись, протяжно зевнул. – А тот после этого два дня полежал и помер… Они, эти фельдъегеря, здесь гоньбу оголтелую устраивают. Кто из них скорее из Москвы в Петербург доедет. Ну и загоняют лошадей. А отец Ивашки воспротивился. Кони-то его личные были. А фельдъегерь под Шушарами вскочил на облучок да и саданул его эфесом по голове за непокорность. Прям в висок и попал. Тот с козел сразу и брякнулся, – Африканыч задул свечу и, залезая под одеяло, вновь громко зевнул. – Фельдъегерь вожжи в руки и дальше уже сам в город понёсся… Смотритель к себе мальца взял, а фельдъегерь теперь заезжает и деньги даёт на его содержание и… на его молчание. Вот такая тут выходит история.
– А малец-то знает, что этот вот…
– Не-е-т. А теперь он к этому фельдъегерю так прикипел… Как родного встречает… Ты же сам видал. Как родного… – после чего послышался громкий протяжный храп Лахтина.
Шошин ещё долго не мог уснуть, обдумывая услышанное. В один момент он даже привстал и громко спросил вслух: «Дак, как же это?!» Но не получив ответа, перекрестился, а вскоре и сам покойно заснул.
Рано утром они молча пили чай с горячими ватрушками, только что испечёнными Глашей. В окошко виднелась красная прогалинка яркой зари среди тёмных туч. Казалось, будто кто-то на небе усердно раздувал светящийся огонёк, а он всё никак не хотел разгораться.
– Мы с тобой давеча вот про спасение души рассуждали, – начал