***
Язык французский. Не у гувернера,
А в школе близ Тишинки разбитной,
Где я дружила с Клавой, у которой
Отец не возвратился той весной.
Прославленная в классе балерина,
На школьных ритуальных вечерах
Я приседала в книксене старинном,
Коль шел ко мне мальчишка-вертопрах.
Ну чем, скажите, не аристократка?
Чулки в резинку, вальс, па де-труа,
Смущенье – и счастливый взгляд украдкой,
Потом дневник и слезы до утра.
Тщедушный палисадничек зеленый,
Что окна от прохожих прикрывал,
Мне заменял усадебные кроны,
Которых род мой сроду не знавал…
Не оттого ль теперь через десятки
Истоптанных неразличимых лет
Я каждый год, собрав свои тетрадки,
Спешу туда, в апрельский тихий свет,
Где над оврагом ели да осины,
Где у пруда зеленая скамья,
Протяжный запах мокрой древесины
И тень неуловимая твоя.
Институт и Нина Матвеева
Анкета моя лет до шестнадцати остается безупречной: не участвовала, не состояла, не привлекалась. Но и грехи не за горами. Пробую вступить в комсомол, быть, как все. Но страшное известие: в Минске убит Соломон Михоэлс. Дома только об этом и говорят. И я говорю – не дома, а в школе. Никто из моих одноклассниц не слышал этого знаменитого имени, но за свое выступление я расплачиваюсь невступлением. Да как-то и вступать расхотелось. Моя фамилия прежде никого не настораживала. А теперь мама спрашивает: «Почему подружки к тебе не приходят?»
После смерти Сталина я, студентка Педагогического института, радуясь торжеству справедливости, всё-таки вступаю в комсомол. Мало того, меня избирают культоргом курса. Сокурсницы, как и бывшие одноклассницы, почти все старше меня. Пошли в Педагогический, потому что не хотели ничего, кроме диплома. Иногородние, самые взрослые Паша и Даша нахваливают меня и опекают, правда, как-то жалостливо, точно больную. Я им завидую, они настоящие девушки. А я маленькая, щупленькая.
Стихи мы не читали. Зато пели – и не какие-нибудь песни советских композиторов, а старинные романсы и льющиеся сами собой народные безысходные рябину и лучину. Нина Матвеева заводила тоненько «и-и звела меня-а кручина. Подколо-одная змея»», Паша и Даша подхватывали «Догорай, гори, моя лучина», я вторила «Догорю с тобой и я». Моей любимой певицей была Обухова, а любимвм романсом «Не пробуждай воспоминананий». Девочки говорили, что у меня «меццо».
Певицы из меня не получилось, учительницы тоже. На практике в мужской школе, мальчишки-пятиклассники не приняли меня всерьез.