Черт. Ведь я все пережил. Все закончилось тогда, под шум грозы и вой сирен скорой медицинской службы спасения и полиции. Все тогда закончилось. Все уже было кончено, когда я лежал как сломанная кукла в пустой палате, слушая стук собственного сердца и пульсацию боли в каждом сантиметре своего тела. Тогда все закончилось. Я жив, в отличие от остальных… Я жив. ЖИВ. Так чего мне еще надо?.. Почему? Почему никогда я не стану уже кем-то другим, кроме жертвы маньяка? Жертвы, которой весело и интересно жить, но ровно до того момента, как не замолкнет музыка, не погаснет свет, не закончится алкоголь, не прогремит первый раскат грома и не полоснет яркой вспышкой дата в календаре.
Я все помню. Я хочу забыть, я мечтаю забыть. Но я все помню. Даже слишком хорошо.
Помню.
Как не верил, что нас спасли. Как истошно кричал, выйдя на свежий воздух, грязный, замученный, со вкусом собственной крови во рту, в одеяле поверх голого тела. Я орал так, что охрип. Так, как мечтал закричать все то время, что был заперт в подвале, сидящий в клетке на холодной земле, связанный цепями, со ртом, заткнутым кляпом, который вонял землей и машинным маслом. Я кричал и рыдал, сидя на асфальте под дождем.
Помню плачущих маму и сестру. Помню яркого, как пламя, отца. Помню, как Константин кричал до хрипоты, обвиняя родителей в произошедшем.
И помню Феликса, который нес меня на руках, потому что я не мог даже стоять. Феликса, которому единственному я позволил к себе прикоснуться. Моего лучшего друга, в которого вцепился так, что в больнице мои пальцы не могли разжать. Я прорвал на нем рубашку и оставил на его плечах глубокие раны, впоследствии ставшие шрамами от впившихся ногтей – они так и не сошли с его кожи. Я рыдал до тех пор, пока врачи не вкололи мне лошадиную дозу успокоительного, заставив на несколько суток уснуть.
Чтобы поверить в свою свободу, у меня ушел год. Год, чтобы убедить себя, что обязан жить дальше несмотря ни на что. Жить ради тех людей, которые не отходили от меня ни на шаг даже после того, как родители таких же несчастных мальчиков, как я, совершили над насильником и каннибалом самосуд, без преувеличения разорвав этого монстра на куски. Тогда никого не остановило даже огромное сопровождение полиции и пристальное внимание телевизионщиков. Да и возможно ли остановить убитых горем родителей? Все это чудовищное время нас было пятеро. И именно тогда я впервые увидел смерть. Чудовищную смерть… Выжили двое, но сильным оказался только я. Другой выбросился из больничного окна. Третьего этажа, к сожалению, хватило, чтобы добить его.
Триста шестьдесят четыре дня в году я живу, радую и радуюсь. Но на один день я снова становлюсь загнанным в угол маленьким мальчиком, который до сих пор не может понять, за что с ним так обошлись. Который до сих пор не понимает, куда тогда делось тринадцать дней его жизни. Который не понимает, почему его первый, а затем и второй, и третий,