Я много дурачился в обществе Никицкого. Кажется, чем глупее я себя изображал, тем больший имел успех. Мне легко было насмешить Антона объясняя попросту то, что сложно. Например, когда однажды речь зашла о Вселенной, я быстренько сделал предположение, что она получилась из шара, который лопнул и разлетелся на куски (а о гипотезе Большого Взрыва мы тогда ещё не слыхали).
– Ты так считаешь? – спросил Антон колеблющимся голосом.
– Да, – ответил я важно, и грудь его сотряслась от смеха.
Смешным я бывал для него и тогда, когда, умудрив лицо, усложнял простое. Как-то раз посреди маршрута выяснилось, что я забыл перед выходом из лагеря пополнить запас пробных мешочков. Антон поручил мне, а я забыл – и вот оставалось ещё взять полтора десятка проб, а класть их было не во что.
День был нехолодный, и я сказал:
– Порву свою рубаху.
Антон глянул на мой ворот и возразил:
– Она же у тебя почти новая.
– Ну и что – сам виноват.
– Нет, я даю свои лохмотья.
Не успел я глазом моргнуть, как Антон скинул штормовку и за ней – рубаху, которую тут же и разодрал. Не такая уж она была и лохмотья, и я понял, что просто-напросто ему захотелось отдать другу последнюю рубашку.
Лоскуты, что мы из неё накроили, вышли все на предпоследней точке, и для последней пробы я пустил в дело свой носовой платок. После я пересыпал пробу в мешочек, так что и платок у меня в целости сохранился.
За ужином мы рассказали о нашем упущении. Леонид пробурчал: «Бывает. Но – молодцы», – а главный геолог, водя ложкой, и ухом не повёл. Для него, конечно, имело значение лишь то, что задание выполнено.
В палатке, вспомнив книжку Зигмунда Фрейда, которую читал незадолго до отъезда в поле, я сказал:
– У меня есть объяснение тому, что я забыл взять мешочки.
– Ну-ну?
– Слову «мешочки» созвучно «мешают очки». А помнишь, как мешали очки капитану Коренному – то снимет, то наденет? Я думаю, моему мозгу было неприятно вспомнить военную кафедру – вот он и отказался.
Антону нравилось смеяться, а мне нравилось его рассмешить.
Также сильно веселила его моя страсть к поеданию ягод. В тех местах было много черники. Я уходил в леса, как на пастбище, и там час или два подряд напихивал в рот прохладную сладкую ягоду, обирая кусты одновременно правой и левой – чтобы не было перерыва, понижающего наслаждение. Для того чтобы не намокали колени, я разворачивал на всю длину болотные сапоги, а чтобы отстали комары и слепни – намазывал лицо и руки предназначенной для отваживания гнуса жидкостью. Руки на весу уставали, ноги потели внутри резины, в рот попадало средство и оставляло в нём горечь – всё, чем я повышал удовольствие, его потом понижало.
Иногда мы ходили вдвоём с Наташей, которая была привержена чернике в той же степени, что и я. Тогда в жужжание насекомых вклинивались её «Ах!» при виде особенно урожайного куста и незначительный смех по неведомым мне поводам.
– Чему