В проёме шлюза виднелся силуэт Ковалевского.
Ей невероятно повезло с погодой – утренний океан был умиротворён, волна шла широкая, плоская и слабая, ветер утих. Таких дней приходилось на месяц от силы два-три; всё другое время мощные, ровные муссоны катили тяжёлые горбатые валы к материку. Сегодня же лёгкие фиолетовые тучи гасили яростное солнце, шею и плечи почти не жгло. Она гребла размеренно и обречённо, автоматизмом движения отгораживаясь от тёмных, гибельных мыслей, от холодного страха. Надин была великим мастером управляться сама с собой; она могла обмануть кого угодно и превозмочь любой надлом… но как превозмочь океан? И как превозмочь предательство?
Первые пятнадцать минут она всё поглядывала на белые, с жёлтыми кислотными потёками корпуса Цитадели, искала в зелёных иллюминаторах фигуру профессора… или Изабеллы… Как знать, они и вправду могли быть там; но блики солнца и тонированное стекло мешали заглянуть внутрь. Её провожал лишь безмолвный конвой в респираторах; они подождали, пока лодка скроется за верхушками волн – им было приказано стрелять на поражение, если она повернёт обратно. И она знала – выстрелят.
Потом Надин перестала различать окна, а потом и саму Цитадель. То, что ей дали ялик и не расстреляли сразу же после короткого, формального трибунала – это была особая милость, некое признание заслуг от Ковалевского. Но и рассчитанная жестокость: ей не позволили взять ни респиратора, ни дозиметра, бросив в лодку лишь флягу воды. Впрочем, и без приборов она прекрасно знала, что через два часа надышится достаточно яда, чтобы гарантированно умереть.
И она продолжала грести, держа курс на темнеющий вдали материк. Поначалу дрожала всем телом, слушая свои ощущения, пробуя на вкус горько-солёный, йодистый воздух, напитанный радиацией; потом расслабилась от тяжёлой работы, вспотела и перестала следить за временем. Этот конец лишь для тебя одной, Надин; на острове осталось почти двадцать восемь тысяч женщин и один старик. На твоё место уже кого-то поставили… может быть, даже Изабеллу. Или, скажем, эту цепную суку Анну… хотя вряд ли, она слишком глупа, чтобы ассистировать профессору.
Ей стало тошно от этих мыслей, и она испугалась: уже? Нет, не должно быть, слишком рано. Слабости она не чувствовала, пот стекал по лбу и щекам, между лопаток; она была сильной, очень сильной… и раньше всегда мучилась, переживала – почему у такого сильного человека, как она, с отличной наследственностью, не может быть детей? Потом свыклась… Изабелла планировала беременность на следующий год – не потому ли всё пошло наперекосяк? Страшная, нелепая мысль пронзила Надин: неужели этот старый маразматик пообещал ей мальчика? Она же врач, она даже лучше неё должна была понимать, что это враньё. Мальчики больше не рождались, и, очевидно, никогда больше не могли родиться. И этот мир… это должен был быть их мир, её и Изабеллы! Избавиться от опостылевшего диктатора, открыть долинщикам глаза на правду, уничтожить нелепые традиции бесконечной лжи, лицемерной