– Хипповые шлепки! – сострила вдогонку Элла.
– Да, что надо, – отозвалось ей эхом.
Затем начались долгие-долгие вечера задушевных разговоров и непроизвольных касаний. Тысячи блаженных минут, тысяча радужных нитей, сплетающихся в одну грустно лучезарную картину, как тот закат, который они частенько видели с балкона. Когда топкий зной спадал с первыми тонами сумерек, словно холодным придыханием остужавших землю, и мякотный клубок солнца медленно соскальзывал за горизонт, необъятная закатная тень мифически кралась по фасаду общежития до самого парапета, будто ладонью смежая веки этажных окон. Гуес и Элла тогда наблюдали, как в конце концов и к их балкону на девятом этаже подступала эта сумеречная вода. Город бездыханно утопал, здания чешуйчато отсвечивали последние лучи, а тоненькие проулки и дорожки переставали рябить, оборачиваясь непроглядными океанскими впадинами. В такие минуты они говорили, говорили без умолку, издевались и даже кощунствовали, но как только закатная тень захлестывала их с головой, скрадыая улыбки и солнечные блики в глазах, они затихали, задумывались, хоть и сидели по-прежнему рука об руку. Элле тогда казалось, что Гуес для нее самый близкий человек на свете, а сама она для него – отнюдь нет. Она рассказывала ему о себе всё, а он хоть и жадно слушал, но ничем сокровенным делится не хотел – только отшучивался да кривлялся. Однажды весной, когда они засиделись у нее в комнате, листая альбом с татуировками, Элла принялась было рассказывать о последнем наброске (изуродованные ангельские крылья), который ей пришел в голову по приезде в общежитие, как Гуес остановил ее шепчущим поцелуем на полуслове об аромате. Затем время точно расплылось в помешательстве: свет выключился сам по себе, волнистые трепетные тела слились в снежные одеялах на льдине кровати, что, покачиваясь на стеклянных волнах, уплыла куда-то на край света в жемчуге Полярного сияния. С той ночи в память Эллы врезалось его жилистое, бледное тело и впитался необыкновенный привкус гари – исповедь увядания, угасания, исчезновения…
Поутру Элла стала расспрашивать Гуеса о родителях, о прошлом и о будущем, о желаниях и намерениях – словом, попыталась сблизиться на духовном уровне. Но тот ответил, что она умеет выбирать неподходящие дни для серьезных бесед и поцеловал ее в шею. В другой раз он сделал то же самое, и стало непонятно, когда вообще наступит это призрачный день откровений? Элле удалось выявить некоторые, как ей казалось, противоречия в мире соседа: ведет он себя временами непотребно и даже весьма глупо, но при этом обнаруживает широкие познания; комната его пуста и мрачна, как грот, живет он впроголодь, а сам ходит с айфоном и в довольно-таки неплохих вещах. Ну и что же тут, казалось бы, удивительного, если он снимает комнату? Не обставляться же ему мебелью по феншую, чтобы вскоре уехать – хм – и пустить весь ремонт насмарку? Только загвоздка была в том, что Элла сомневалась, что Гуес именно снимает эту комнату: слишком уж он много знал об этом