А может, я опять вру себе. И хуже всего не то, что мама зовет крахмальную картошку диетической, а то, что родители до сих пор считают причиной моей болезни желание сбросить вес. Они говорили с врачом, но так ничего и не поняли. Они не говорили со мной, а я не решился сказать.
По дороге домой заскакиваю в магазины погреться. Можно час болтаться между стеллажами, рассматривать продукты, снимать с полок, читать состав и ставить обратно. А потом, согревшись, уходить, так ничего и не взяв. Это еще один ритуал, развившийся в ходе моей игры. Говорят, все с пищевым расстройством делают так.
И все же с недавних пор у меня появился повод возвращаться домой: в моей комнате слишком много вещей, которые небезопасно оставлять. Старые тетради, записки на полях, книги с подчеркнутыми строками. Две пачки обезболивающего за кроватью; может, пустые блистеры в шкафу. Лезвия.
Конечно, родители не станут рыться в моей комнате, но осознание того, что им есть, что найти, не дает меня покоя. Жить надо налегке. Я понял это после первого обморока от недостатка калия. Жить надо налегке, чтобы, если я вдруг не вернусь домой, не нашлось ничего компрометирующего. Ничего обо мне. Но это неважно; важно уцепиться за что-нибудь.
Я уже выбросил пару старых рубашек и школьные тетради прошлых лет. Надо перебрать книги и отыскать детский дневник. Я запрятал его куда-то, потому что отец считал это девчачьей привычкой, ровным счетом как и написание стихов. Стихами я увлекся лет в десять.
Наверное, все в детстве хоть раз да писали что-нибудь. И всегда под впечатлением от рифмованных книжек с иллюстрациями во всю страницу. Ну или от Пушкина, если постарше. Способностей к поэзии у меня не было, но кто знает, может, что-то из этого да вышло бы. В детстве я рыскал в поисках рифм, сейчас бы выбрал верлибр. Но с тех пор я не написал ни строчки.
Что я сделаю, когда очищу комнату? Вздохну с облегчением и буду жить дальше? Опять примусь копить хлам? Или снова попытаюсь покончить с собой?
Окончательное решение убить себя я принял в тринадцать лет. Я тогда обдумал все с недетской серьезностью. И, кажется, провел даже самого себя. Таблетки и вскрытые вены – самый ненадежный способ; вероятность того, что выживешь, – процентов восемьдесят. Наверное, уже тогда я понимал это. Потому и выбрал.
Помню ванну, полную горячей воды, новенькие лезвия для канцелярского ножа и дротаверин, три пачки. До того дня я даже не резался ни