Узник. Льеда Веетхаб

почти безлюдной улочке, возле дома купца. С головы до ног, покрыты сеном, словно в жёлтом камуфляже, который сыпался с одёжки и оставлял за собой узкую золотую дорожку. Так же, бесшумно, они появились в доме купца, и также, бесшумно, вынесли всё добро. Дело оказалось, настолько лёгким, а дом большим, что пока они по–тихому, выносили всё добро. У прислуги, даже мысль не промелькнула, чьи это башмаки, так торопливо пачкают, дорогостоящие ковры. А азартолюбивый Чико, даже, успел поспорить с Гастоном на то, что они без особых усилий и непомерного труда вынесут всё богатство и останутся в тени, полностью незамечены.– Давай!– сказал Гастон и растянул на своём радостном лице, широченную, до самых французских, бледных щёк улыбку, потряс ему руку, что дико смутило Чико. Гастон изучил взглядом комнату, подобрал вазу, покрутил её в руке и разбил о стену, осколки разлетелись по комнате, а раскатистый шум по дому.

      Конечно, торопливые шаги в доме, могли быть вещью обыденной, но вот бьющиеся вазы, нет. И на такой подозрительный шум, сбежалась вся прислуга, как и полагалось, они все до единого, подняли руки вверх.– Это ограбление, суки!– крикнул Чико и наставил на их морды револьвер, дуло которого блистало на фоне испуганных лиц и отбрасывало по бежевым стенам, солнечных зайчиков. Прислугу тут же связали, а краденое добро, тут же вынесли, все запасы подчистую, оставили лишь неподъёмную мебель и невнятно мычащую, словно коровы на пастбище, связанную на полу охрану. Грузили всё быстро и максимально незаметно, одно другому не мешает, скажете вы, мешает, но не сегодня, тот солнечный день задался на славу. Настроение было приподнято до неприличия, и они решили, раздать всё добро жителям деревушку, которая их так кормила и оберегала. Но так, как деревня была маленькой, многие семья, резко разбогатели. Однако в тот день, помимо простых крестьян, он обогатил, очень бедную старушку, горбатую, словно в спине вырос холм, седые волосы, спадали на потухшее лицо. Она часто смотрела вниз, будто глаза были чересчур увесисты и тяжелы, словно попросить помощи для себя, было из ряда вон, значило переступить через порог гордости и пасть настолько низко, что клянчить милостыню, к тому же у бандитов. Абрахам посмотрел на неё, она мялась от неуверенности, молчала и смотрела то в одну, то в другую сторону, словно пыталась увести свой взор, от нерешительности, которая так нахально, подступала со всех сторон. Бормотало на пока не оглохшее ушко, один–то у неё оглох подавно, а правое, хоть кожей и ссохлась, а слышало прекрасно: «Уходи, не надо, не проси».

      Абрахам, взглянул на неё, на глаза, которые вопрошающе таращились из–под морщинистого, словно корка мандарина лба, где нервно колыхались седые волосинки, и он всё понял, всю просьбу без единого слова. Он велел отогнать телегу к дому и выгрузить всё самое дорогое, что ей пригодится для хозяйства. В тот день он как раз и увидел его, того паренька, в помутневшем окне, он зацепил на себе его взгляд, но не придал тому особого значения, лишь одобрительно пощурился, а затем вновь принялся отгружать богатства.

      Как