Не может что-либо никому не принадлежать, никак не может, не привык наш человек к такому, так и не привык, хотя было время.
Ловлю себя на том, что думаю, как отец.
Два раза нажимаю на кнопку звонка. Через полминуты шарканье – Бабуин.
Дверь распахнулась резко, словно её пнули. На меня хлынул оранжевый свет, прошёл сквозь меня и остановился, упёршись в стену чуть левее.
Бабуин в трусах и в тапках со стёртыми до дыр подошвами, стоял в двери. Сонно смотрел в ничто. Я смотрел на татуировку на его выбритой левой груди. Два дня назад виделись, татуировки не было. Недавно набил, кожа красная, раздражённая, – бил на дому.
– Что за хрень? – спросил я.
– Бля, ты чё реально не знаешь, что это? – видимо он ожидал от меня другой реакции.
– Нет, – сказал я просто и прошёл мимо него в квартиру.
– Это же калядник, – он закрыл дверь, долго чесал голову, потом перешёл к паху. – Языческий символ.
– И нахера он тебе?
Я разулся, кеды впихнул на полку между кроссовок Бабуина. Чувствовал запах пота и грязи. Среди кроссовок скомканные носки, как шкурки крыс. Пальто повесил на гигантский лосинный рок, прибитый к стене над обувной полкой. Шапку почти никогда не одевал, она в кармане. Убедился ещё раз, что рог прибит высоко: головой не достал, а Бабуин и подавно, он на голову ниже меня, но гораздо шире.
– Ты язычником заделался? – спросил, выискивая глазами тапки.
– Ага, – кивнул он, показывая на тёти Анины тапки. – Язычество – единственная правильная вера! Это наши корни! Надо их помнить и чтить. Всё остальное ложное, чужое, навязали это нам, навешали…
– Сам знаю, – фыркнул я. – Православие, – византийская религия. Но у нас-то прижилась, попробуй искорени.
Натянул на ноги тапочки, пятки остались на улице.
– Можно искоренить, – он пытался делать серьёзный вид, но глаза его оставались сонными. – Церкви сжечь! Попов убить!
Я улыбнулся.
– Нельзя кровью религию навязывать и запрещать нельзя, – сказал. – Где тётя Аня?
– К сестре на неделю уехала, к тёте Маше.
Прихожая маленькая. Потёртый паркет, в одном углу продавлен: Бабуин упустил однажды шестнадцати килограммовую гирю, которою мы купили у лысого дедка на барахолке, а через полгода Бабуин отдал её младшему брату его тогдашней подружки. У двери на кухню маленький полосатый коврик, в крошках. Под криво висящим телефоном стояла тумбочка, шпон вздутый, круги от чашек. Одна из дверец вся в наклейках с машинами. Бабуин когда-то их коллекционировал, складывал в шкатулку от бритвы «Харьков», а потом надоело, и он выклеил ими тумбочку. Я собирал монеты, в лет четырнадцать начал, когда отец в первый день работы в баре, притащил финскую марку, спутанную видимо с пятаком. Мне монета понравилась, особенно лев на реверсе. До восемнадцати, наверное, собирал, потом бросил. Но, штук сто у меня осталось в коробке