– Кронштадт, – подсказал было Рене, но Виллим Иванович отмахнулся:
– Хоть ты не издевайся, – и прошел со своей папкой в покои.
– Вот почему он тебя помнит, а меня нет? – огорчился Бергхольц.
– Потому что они друзья с моим Гасси, – утешил Рене, – Как ты проигрыш собираешься отдавать, наперсник разврата?
– Папи, – закатил глаза Бергхольц, – хоть он и всыплет мне дома по первое число. А тебя кто спасет – твой Гасси?
– Пока Гасси ходит со своим адъютантским стеком – я не пророню ему ни слова. Неохота сделаться похожим на полосатую лошадь – зебру. Гасси сначала бьет, а потом только думает. Вот, – Рене кивнул на дверь, ведущую в покои, – те две персоны, на которых вся моя надежда.
– И не страшно тебе! – восхитился Бергхольц. Рене лишь пожал плечами.
Прошуршали шелковые платья – в приемную явились две дуры-Балкши, мать и дочь. Высокие, с тонкими, как ножки бокалов, талиями, жгуче-синеглазые, они повернули одновременно в сторону камер-юнкеров свои изящные, на высоких шеях, как у породистых аргамачек, головы и произнесли хором:
– Привет, Красавчик! – и шелковым вихрем исчезли за дверью.
– Ну вот, отчего все видят только тебя, а меня здесь как будто нет, – совсем расстроился Бергхольц, – А почему ты их пустил?
– У них право большого входа, как и у нас с тобою, – разъяснил Рене, – с октября сего года. Читай регламент внимательно, Гензель.
– Красивая племяшка у де Монэ, – мечтательно изрек Бергхольц.
– Все равно, Гензель, это же – Балкши, – предостерег благоразумный Рене, – Существа хтонические и неуправляемые, наподобие фурий. Моя Grand-mère écossaise, моя шотландская бабушка, рассказывала нам, детям, о банши – это такие шотландские прекрасные менады, но совершенно невоспитанные. Банши, Балкши…
– Но, Рене, – у них тончайшие талии при дворе и, говорят, лучшие ноги, – аргументировал свои предпочтения Гензель Бергхольц.
Получаса не прошло – веселенькие Балкши прошуршали обратно:
– До встречи, Красавчик!
Рене и Гензель придержали им двери, и старшая Балкша до неприличия пронзительно уставилась на руку Рене – на его перстень с розовым камнем. Но ничего не сказала. Что-то прошептала дочери на ухо, обе захихикали и полетели дальше по своим ведьминским делам.
– Почему все видят только тебя! – запричитал юнкер Бергхольц, – Красавчик, Красавчик – и никогда Гензель Бергхольц?
– Иди сюда, я подведу тебе глаза, – поманил несчастного Рене, – и все немедленно тебя оценят.
Бергхольц подошел к нему, Рене развернул его к окну, извлек из кармана карандашик и ловко нарисовал завистливому юнкеру стрелки. Отошел, прищурившись, от своего произведения, вернулся и подвел еще и брови. Нахмурился, счел картину несовершенной, и переклеил несколько мушек:
– Теперь