Потянулась, стащила со стула сумку, достала фляжку. Разлила в гостиничные стаканы последнее.
– Пей.
Соня послушно глотнула.
– Он… не только эгоист, Римма Васильевна. Пьёт много. Бабник. Я видела, как он с Любой целовался!
– Это шестьсот человек видело… – Фомина проворчала. – А что тебе любовь – орден, что ли, только за подвиги награждать? Тут уж на кого бог пошлёт… Судьба.
Она тоже сделала глоток.
– И театр – это судьба, Соня. Когото убивает. Обычно не зрителей, конечно… Но Вадик был особенный, ты знаешь. Может быть, мне не надо было его в труппу принимать. Я не педагог. Не дефектолог. Я не знаю, как действует искусство на такие вот… души. Искусство действует! Понимаешь? Искусство! Не ты. Не я! Ты – провод, по которому этот ток бежит… И я – провод. Вот он встретился с искусством – и не пережил. Но встретился! Смог! Посмотрел в глаза! Чтото почувствовал! Не все на это способны. Допивай.
Фомина подвинула Соне початую плитку шоколада.
– Риск есть, конечно… Но люди приходят к нам – и просыпаются. Спящие просыпаются, бессловесные – говорить начинают… Их тут много таких. В таких вот вшивых городишках. И куда им идти? Кто им что покажет? Да и захочет ли ещё он, такой, пойтито, когда у него душа – не развита? А вот на соседа посмотреть, на собутыльника посмотреть – захочет! И придёт в театр, в наш театр придёт, где этот его соседсобутыльник играет! А там чтонибудь и поймёт, глядишь.
– А вам, Римма Васильевна, не обидно, что Гран При теперь не дадут?
– Знаешь, Соня, мне достаточно того, что Семён сказал. А он сказал – мы лучшие. И хватит.
«В концето концов жизнь сложилась как надо, – думала Фомина. – Долго ли бы я в той же Москве продержалась? Да меня б там сожрали мои амбиции. Я бы там жопу порвала на германский крест, чтобы стать лучше всех. И всё равно не стала бы, потому что невозможно это: там все разные, а лучшего – нет. И с моим темпераментом валялась бы сейчас гденибудь в Склифосовского… А Семён всё правильно сказал. В Бельске я на месте, и дело моё там – большое. Ну, а что в режиссуре я коечто понимаю, это вот даже Вадик доказал».
Эх, Вадик, Вадик…
…
Гроб прибыл закрытый, оно и понятно.
Народу было немного, и это тоже было понятно: родных у Королевича пшик, а друзья… какие у него могли быть друзья?
Стоял в стороне какойто парень, руки в карманы, щека оттопыривается, как будто за ней леденец. За спиной гитара. Петь он собрался тут, что ли?
Ирина Каримова – ктото позвонил ей – пришла, прятала лицо на груди Сергея Палыча, ревела тихонько.
У Любы лицо тоже было в слезах.
Соня не плакала. Рядом с ней стоял Сазонов.
И цветы, цветы… гроб утопал в них.
– Как