А потом это случилось. Соня подошла к краю сцены и заговорила, глядя прямо в глаза Королевичу.
– Что же делать? Надо жить…
Жизнь не обещала ничего хорошего, и по щекам Сони текли слёзы: ах, как же долго ещё придётся жить, как долго! Трудиться для других, и теперь, и в старости, не зная покоя. Ничего не ожидая для себя.
И ужаснулся Королевич. А ведь и правда… Ничего нет в ней, в жизни, хорошего…
Он даже не понял, почему вдруг вскочили люди и начали громко хлопать. Таращился бессмысленно вокруг. Не замечал собственных слёз, которые провели по его щекам дорожки. Только удивился потом: почемуто стал мокрым уголок воротника рубахи.
…
В комнате для обсуждений были не разговоры даже – шипение.
– Конечно, ей дадут Гран При! Ей же сто лет в обед, это, может, её последний спектакль, вот из жалости и дадут…
Появилась Фомина, сопровождаемая Сергеем Павловичем и Соней, – шипение стихло.
Соня быстро потеряла надежду услышать чтонибудь толковое: слово давали всем, кто просил – а просили почемуто вовсе не те, кого хотелось послушать. Например, дама в зелёнофиолетовом костюме выступила с нелепой претензией:
– Скажите, почему ваш Сазонов так отнёсся к девочке? Он что – фашист?
Другая дама, с брошью, ядовито хвалила не режиссуру, а актёрскую игру:
– Какая ваша девочка молодец! У неё же слёзы ручьём лились! Просто диво дивное, а не актриса – где вы её откопали?
Со слезами получилось вот что.
Соня, в ожидании своего выхода, стояла за кулисами и смотрела на Сазонова, который как раз отыгрывал сцену с Любой. Ей, похорошему, не обращать бы ни на что внимания, о своей роли подумать, как учила Римма Васильевна, собраться, вжиться в образ, в предлагаемые обстоятельства – но это было выше Сониных сил. Так красив был Сенечка в белом костюме, у него так блестели глаза!
– Милый пушистый хорёк, – сказал он Любе, схватил её, обнял – и впился поцелуем прямо ей в губы, и у Любы подогнулись колени.
Соне хорошо было это видно.
Так что не диво, что слёзы потекли ручьём во время последней сцены. Диво, что она до этого сумела от них удержаться.
Фомина ничего такого не знала, конечно. Но была Соне от души благодарна: это и есть настоящий театр! – живые эмоции, живые глаза, тепло друг друга чувствуешь, энергетику друг другу передаёшь… Человек рассказывает историю для человека.
В этой постановке она сознательно превратила зрителя в главное лицо, в участника событий. Актёры подходили к рампе и смотрели ему в глаза, и его спрашивали, и ему жаловались – и не отпущенный даже на антракт зритель начинал думать: а ято что ж? Я такой же, у меня – так же… И уходил задумчивый, и завтра на работе вдруг на какойто вопрос ответит он чеховским: пропала жизнь…
…
…Жизни было жалко.
Обида