В летнем саду, превращенном тетушкой в ягд-гартен, лес для загонных охот, Лисавет частенько отводила душу. Выезжала пострелять, в скромном обществе пяти загонщиков. Большая охота была у Лисавет в ее имении, в Сарском, а здесь – лишь малая свора и малая коллегия егерей. Ревнивая тетка-сестрица не позволяла разгуляться…
Лисавет летела по саду, на белой кобыле, сидя верхом по-мужски, в мужском же костюме и крошечной треуголке, что так ей шла. Она и стреляла, как мужчина, без промаха, без подранков, Диана, Артемис, Царь-девица из русских сказок… В тот день охота была не только на косуль. Птичка-шпионка напела Лисавет, что Эрик Бюрен тоже охотится сегодня в ягд-гартене, и без тетушки, в компании последнего своего любимца и протеже, кабинет-министра Темы Волынского. Стоило взглянуть вблизи – на того, кто был столь милостив к ней и столь жесток.
Господа охотники как раз восхищались его удачным выстрелом. Подхалимы стояли над трупом животного, прикидывали при помощи прутика, как вошла пуля – в один глаз, и вышла – из другого. Эрик Бюрен смотрел в сторону, усмехался по-волчьи, чуть приподняв угол рта. Эту усмешку пытался перенять от него Рене Левенвольд, но у него она выходила жалкой. А у Бюрена – именно такая, как надо.
– Отличный выстрел, ваше сиятельство! – Лисавет спешилась, и подошла к нему, оставляя за спиной свою маленькую свиту, – Поздравляю!
– Не стоит похвал, ваше высочество, – Бюрен отчего-то смутился, или же просто отвечал, как человек, понимающий собственное место – принцессе. Он порою нарочно играл в эту игру, «я никто, и ничто, ничего не значу и ничего не стою».
– Отчего же, выстрел – великолепен, – возразила Лисавет, – вы кокетка, ваше сиятельство.
– Я слепая тетеря, – Бюрен поднял ружье и показал две укрепленные возле прицела линзы, – без них моя меткость, увы, недорого стоит. Я в некотором роде шулер от охоты.
Бюрен и в самом деле близоруко щурил глаза, когда присматривался. Черные глаза, зеркальные, холодные, остзейские, чуть приподнятые к вискам. Драконьи, как пишут о подобной форме глаз в романах.
Он говорил с Лисавет по-русски, из вежливости. Похоже, незнание русского языка было его единственным притворством. Как могла она забыть – об этой его проклятой искренности, за которую все его так ненавидели? О неумении лгать, или нежелании лгать – столь неуместном при дворе? Даже с тем выстрелом он не кокетничал, просто признался, что меткость его – рукотворна.
– У вас забавное ружье, ваше высочество, – заметил Бюрен, – Позвольте взглянуть.
Лисавет ненавидела патронташи, пороховницы, перезарядку посреди охоты, и ружье у нее было – четырехвствольное.
– Любуйтесь, граф, – протянула она Бюрену свое сокровище. И он смотрел, заинтригованно и нежно пробегая пальцами по стволам