Когда открылась, что игрушка все-таки – на двоих одна, Лисавет было уже пятнадцать. Она все понимала. И жалела мать, недоумевая, отчего мужчинам на троне дозволено все, а женщинам – ничего. Ей и это хотелось бы – однажды прекратить. И хотелось бы – стать когда-нибудь такой же сильной, как мать, и без слез, с улыбкой смотреть, как убивают на плахе – всю твою жизнь. Вот так же пройти, смеясь, мимо эшафота, краем платья мазнув по кровяному ручью. Долго лежал потом у матери под подушкой этот кусок окровавленных кружев. Потом, когда отец уже умер. Для Лисавет это был урок на всю жизнь – не дать увидеть свои слезы, улыбаться, пусть не на эшафоте, перед эшафотом, на котором умирает – тот, кто вся твоя жизнь, mon règne…
Лисавет не присутствовала на той, другой, казни – восемнадцать лет спустя. Но ей рассказали. У великого инквизитора обнаружился дар прирожденного рассказчика – Андрей Иванович в красках и в лицах поведал, кто из приговоренных и как вел себя перед казнью. Он улыбался на эшафоте, ее Рейнгольд Густав, и держал себя с таким видом, словно ноги его попирали весь свет. Эманация самодовольства. И смеялся – этим наглым гортанным остзейским смехом, над нею, дурой, наверное.
Лисавет ведь так и не смогла его убить – когда топор был уже занесен, на сцену выступил асессор: «Бог и государыня даруют тебе жизнь». На что последовал ответ, вполне в его стиле – «Лизхен не любит убивать, Лизхен любит мучить». И – грациозный легчайший полупоклон…
Камер-юнкер не вправе отказать – цесаревне, дочери собственной хозяйки. Камер-юнкер должен быть почтителен – в полной мере. Но изобретательный камер-юнкер может сделать так, что вы почувствуете себя безобразной выскочкой, малолетней дурочкой, неуклюжей неряхой. О, эта его холодноватая отстраненность, прикосновения – точно к жабе… Равнодушные поцелуи, сводящие с ума… Он был такой злой ангел, ее Рене. Он умел, и не отказывая, сделать так – чтобы в следующий раз не возникало желания к нему подходить. Но если задуматься – а как иначе мог он защитить себя от всех высокопоставленных хищниц, которым так его хотелось? Впрочем, хищницам-то безразличны были его уловки. А Лисавет, бедняга, ревела после каждого такого свидания.
– Мама, юнкер Левенвольд – холодная гадюка!
– Оставь же его в покое.
Мать никогда не ругала ее, не одергивала – воспитывала в Лисавет гордость. Хотела, чтобы из дочерей получились настоящие царевны,