В камине плясал огонь, мягкие теплые отсветы ложились на лица двух игроков, и холодный фарфоровый лик барона Левенвольда приобретал человеческие живые черты. Он играл ловко и лихо, частый гость всех петербургских игорных притонов, и неплохо читал колоду.
– Оттого-то меня и страшит Москва, ваше высочество, – отвечал барон с хорошо поставленной грустной интонацией, исподлобья взглядывая на Лисавет, – Та охота, что открыта на меня – открыта давно. Наш новый обер-камергер уже год, как гонит меня по полю…
– Тут мы с тобою товарищи по несчастью. Ванька, стерва, и меня ненавидит, – Лисавет отпила шоколад и взяла карту.
Рене был обер-камергером ее матери. Ванька Долгоруков сделался камергером царя Петруши, да и сосватал патрону в невесты – свою долговязую сестрицу. Неудивительно, что Лисавет была у Ваньки не в чести. А у Рене выходила история еще таинственнее и хуже – бывший гофмаршал Петрушиной матери, кронпринцессы Софии-Шарлотты, Рене – был, по некоторым слухам, настоящим Петрушиным отцом. Слухи эти озвучивались самым тихим шепотом, и не имели под собой никаких доказательств – разве то лишь, что перед смертью кронпринцесса поручила заботу о новорожденном сыне своему гофмаршалу Левенвольду. Но сам Петруша ненавидел предполагаемого отца – со всей детской яростью, и охота летела и летела за дичью по полю. «Его так ненавидят, особенно – его величество, что, наверное, скоро арестуют» – это писал посол де Лириа своему королю.
– Наш вечер с вами, ваше божественное высочество, для меня – последний, – признался Рене своим отрепетированным шелестящим голосом, – Друзья велят мне бежать, и я, наверное, послушаюсь их совета. Дормез мой уже готов, и завтрашний рассвет я встречу уже в пути.
Друзья – друг у него был всего один, зато верный и преданный. Остерман, умница, дипломат, гений интриги. Вечный его советчик и кукловод. «Он очень любит того человека» – это опять де Лириа, об этих двоих. Любит – Остерман, Рене – позволяет себя любить, и так было, и будет всегда, до конца, до последней их общей плахи.
А Лисавет – у нее тоже была своя рыба-лоцман в море придворных интриг. От папеньки оставшийся доктор Лесток.
Лисавет отпила еще глоток шоколада, поглядела в карты – продулась.
– Я продулась, Ренешка, не повезет тебе в любви, – сказала она весело.
– И не нужно, – Рене сложил карты, и вдруг потянулся к Лисавет, и белейшим платком стер с ее губ остатки шоколада, – Прошу прощения, ваше высочество, – он усмехнулся смущенно, углом рта, – Старая привычка, ничего не могу с этим поделать.
Обер-камергер – ее матери…
– Возьми же свой выигрыш, Ренешка, – с фальшивой лихостью предложила Лисавет. Играли-то они – на раздевание, как дети, смешно сказать.
Рене опустился перед нею на колени, и по очереди