Борис смотрел на меня с сожалением.
– А вы? – спросил он.
– А я вставал в пять утра на протяжении трех лет, – сказал я с жаром. Во мне заиграл коньяк. – Для того, чтобы придумать Маяки, для того, чтобы свести все в единую концепцию, для того, чтобы придумать Видящих, чтобы придумать Счетчиков, для того, чтобы понять, как вообще происходит образование Маяка, как распространяется от них свет и, наконец, узнать, как вычисляется дата следующего рождения человека – Маяка…
При этих словах Шепетинский напрягся.
– В вашей книге ничего такого нет, – сказал он. – Вы же так и не поняли, как рассчитывать дату следующего рождения.
– Пойму, Борис, я обязательно это ещё пойму, – в каком-то порыве я совсем забыл, где и зачем сейчас находился. – Мы сейчас о другом! Мы сейчас о том, что вы эти три года вставали утром в своей пятикомнатной квартире, принимали душ, жена вам подносила завтрак, а дети пели в разнобой о том, что их ждет сегодня. Потом вы шли на эту так называемую работу, в которой не делали ничего, что я бы назвал работой. Того, за что Человек в конце концов вообще называется гордо Человеком. Вы ведь не занимаетесь здесь работой мысли, работой сердца, работой человеческого ума, наконец! Вы ведь отбываете здесь просто свой восьмичасовой номер. А потом двадцать первого числа вы становитесь к окошечку за авансом, а третьего – за окладом. С премией, блять, в пятьдесят процентов. Для того, чтобы у вас был пятикомнатный хлев, улыбчивая жена, которую можно каждую ночь оплодотварять и двое таких же, как вы, подрастающих телят, которые после совершеннолетия рассядутся по таким же кабинетам и таким же стульям. И не будут грезить о лотерее. А исправно получать своё в окошечке, один раз третьего, а второй раз двадцать первого!
Шепетинский не поменялся в лице. Не было совсем никакой реакции на моё такое, как мне казалось, мощное выступление.
– Знаете, что меня удивляет, – спросил меня Борис. – Меня удивляет легкость, с которой вы рассуждаете о моей жизни.
По этим вот словам я понял, что попал. И в двоих детей и в улыбчивую жену, и в то, что Шепетинский сам не раз думал о том, что ведет, по сути, животное существование. Я воодушевился.
– А вы попробуйте, – сказал я смело. – Можно, я ещё коньяку?
– Да пожалуйста, – ответил Борис.
Я пошел к барной стойке, налил себе не скупясь, потом вернулся на свой диван и присел. Нет, зачем я вру, я уже не присел. Я уже развалился