Но она и не оглянулась, все любовалась.
Потом же хлынули иные картинки.
Разрушенная ферма, торчавшая посреди заросшего поля остовом танка – впрочем, и она погибла в войну, что уж тут; несколько бетонных скелетов совсем уж неузнаваемых зданий; так и не использованные никем срубы, рассыпанные игральными костями, штук семь, один – вовсе сгнил, еще на одном белой краской написали пожелания мировому сообществу, на другом – сообществу исключительно нашему, мне, хоть и столичному человеку, обидно не было; и один скосился набок; халтура, вот первым же ураганом и наклонило дурака. На холмах, поодаль, высилась примерно такая же картина: скелеты деревянные, бетонные, один даже кирпичный – неужто кузня? – великовата, вроде – хотя, видел ли я хоть раз, своими-то глазами, кузню, настоящую, деревенскую?
А из затылков как раз неслось:
– Представляешь, Ген, а тут, в этом-то лесу… да, именно в нем – дядю моего расстреляли. Твоего, получается… считай – прадеда, – словно б завороженно проговорила бабка; вот тут уже начала покряхтывать, чуть-чуть, но это – пока что.
– А за что? Или это в массовые? – спросил, вновь подключая к беседе набитый школой ум, внук ее, чуть затухая голосом; вдруг в автобусе затаился вневременный чекист? а последнее слово и вовсе вывел полным таинственности голосом.
– В мас… совые, в массовые, – со второго раза научившись выговаривать это слово, усиленно закивала головой пенсионерка.
До этого – не знала!…
Я от истории всегда далёк был, но что-то копошилось в темноте души, не просветом истины какой, конечно, но все ж, всё ещё – темноты светлей, стократ, ярко вспыхивало посреди нее, и стремительно затухало, но вновь – спичка загоралась.
В ночи забытья имен часто играло с колонок что-то чрезвычайно модное в наших кругах; порой, мода была пропорциональна неуместности, слишком серьезны текст да звук, слишком явный контраст наших не понимающих ни то, ни другое, лиц, но все так же дружелюбных друг к другу – вытесняя дружелюбием всякий текст да звук чужого имени, имени, имени…
И одной из песенок да пронеслось, помню, что-то – «гордая свеча погасла, новой так и не зажглось» – и утомило меня необходимостью подумать – сейчас; встрепенулся, сбросил, стряхнул, перхотью, давившей голову шапкой снега.
Время сливалось воедино, и видны мне были здесь, на подножиях Вологды ещё, пейзажи Медвежьегорска; о, да – там все куда контрастнее, там какая только строка из даже школьной программы не вспыхнет, напоминая о том, что должна бы вспыхнуть свеча, и вроде бы даже воска предостаточно, и все готово, но до сих пор не пылает, только зажигалки подносят, да на ветру морском гаснет пламечко.
Время сливалось воедино, и еще не расстрелянный дядя говорящего старого затылка шагал к лесу, предположим, вели его несколько чекистов, тыча мордою в пахнущую