Стихи убитого. Артём Волчий

неба, – пасмурно, вот и не заметили! – и толпа людей уже садилась на нужную мне маршрутку; узнал номер, сразу в памяти что-то – щёлк! – и много-много маршруток вмиг предстало мне, словно б дробя изображение: вот к первой подошел я в возрасте лет так пяти, с родителями; ко второй – только с отцом; к третьей – только с матерью, не знаю, кстати, как так вышло; уже лет десять – и вовсе, один, а досюда, помню, довезли меня оба, прокатились, так сказать; и далее, и далее – до восемнадцати. Тут, как ни странно, я был не один – снова с матерью. А потом уже, пока не кануло мне возраста изящности, ездили они с отцом вдвоем, и весь путь – на машине. А я куковал в столице, полагая, что белокаменный климат и меня самого делает белокаменных кровей.

      Нет-с. Тот же крестьянин возвращается восвояси. И это, пусть и не осознанное еще полностью, – не дорос! – тяготило больше всего.

      Изящный рот… кстати, что это было? «Ниссан»? «Нексия»? Вроде, немолодая, но элегантная «Нексия» – хотя черт их знает, будет еще время в брендах разобраться – вновь раскрылся изящный рот автомобиля и выплюнул все мои изящные двадцать два года, сложившиеся в ноги-корпус-руки-шея-голова-не забыть про пол – и встал я, человек, перед судьбой своей непрошенной, негаданной.

      Думалось: перебарщиваю со страданием.

      Сам же отвечал: издевался над родителями ехидством и коварством – теперь себя же этим пытай. Знай, каково.

      Откуда совести у меня хватало на такие заключения, мне неведомо.

      Рюкзак все еще наивно полагал, что может обойтись, что ему – стильному весьма, купил его в модном магазине с первой зарплаты, всю, конечно, не тратя, но изрядно потрясая банковской карточкой – не придется хотя бы ему; меня, одного меня, как когда-то в армию отправляли только младшего сына, или старшего, не помню – жребий падет лишь на меня, а рюкзак здесь останется, пережидать бурю поездки в места, где он будет только и делать, что стоять в углу моей комнаты, а там всегда так и бросалось в глаза отсутствие обоев, хоть каких-нибудь бы поклеили, хоть ошметков, да хоть ковров, чтоб усища жуков, населяющих щели меж брёвен, не сверкали в ночи, предвещая сон беспокойный, сон рваный.

      Зашуршат, задребезжат, разбудят, а тут как раз и увидишь вдруг, что северная луна сияет, и покажется ненароком, что нет никакого окна, стекла, что только и прыгай в молочный цвет, и плыви по реке Млечного пути – да последним путем побега, из невыносимого, не выспавшегося края…

      – Ну, что – удачи? – подозрительно завершая вопросительной интонацией фразу, протянул мне руку Ильяс; из машины не выходил, но перегнулся через пассажирское сидение, тянул руку в окно, сквозь которое только что сторожили местность мои глаза.

      Так, только кисть с небольшим куском предплечья торчала из него. Но лицо не было напряжено, хоть и не улыбалось приветливым оскалом; обычное дружелюбие.

      Я пожал руку, на удивление крепко. Либо он поддался.

      Напоследок друг другу еще и кивнули,