Степан Федорович внимательно поглядел на Ивана: лицо осунувшееся, посеревшее. На лбу – заметная морщина.
«Рано морщинами обзаводиться стал», – подумал Степан Федорович и нравоучительно заметил:
– Ты, Ваня, не дури. Наслышан я о твоем горе. У нас село хоть и большое, а все равно все обо всем наслышаны: кто и как живет, кто чего хочет, что добивается в жизни, кто чего делает. Секретов практически нет. А если и есть, то они недолговечные. Сам знаешь. Так вот, что я тебе скажу. Ты друг моего сына, значит, не чужой мне человек. Да и родителей твоих я знаю, неплохие они люди. Их ты не слушаешь, послушай меня. Со стороны ведь виднее. Брось дурное думать: любовь, знаешь, одно, а жизнь – другое. Девок в Рубеже и Заболотье хоть отбавляй. Любую бери. Парень ты видный, работящий. А городскую эту выбрось вон из головы, выбрось. От сердца советую.
Иван слушал молча, потупив глаза к пожухлой траве, которая густо покрывала берег.
– Хорошо, дядько Степан, хорошо, – глухо выдохнул парень, когда Степан Федорович закончил говорить. – Я выброшу, а вы глядите, чтобы вашему Лешке эта самая городская не приглянулась. Ему я об этом не говорил, неудобно.
– Отчего неудобно?
– Оттого, что глаза у нее при виде Алексея вроде как сами по себе маслом смазываются. Я это не раз замечал… Может, потому и не до меня ей. Из-за этого я, честно говоря, и уехал из Минска.
– А Лешка как же?
– А что Лешка, у него, сами знаете, Галя есть. А мне та, что в Минске по душе. Не могу забыть и все тут. Хоть вешайся. Вам первому это говорю. Сам не знаю почему, а говорю.
– Да разве ж можно – из-за девки?
Степан Федорович вобрал в себя побольше воздуха, шумно выдохнул, словно готовился к тяжелой физической работе.
– Можно…
Задрожал губами Даниш, махнул рукой, резко повернулся и быстро зашагал по улице к центру деревни.
«В магазин», – почему-то решил Степан Федорович и задумался над словами Ивана.
Река, широкая и полнеющая от сентябрьских дождей, набирала силу, бурлила, словно боялась преждевременно оказаться подо льдом. На середине ее, выглядывая отломанным верхом, плыл сучковатый тополь. Попадая в омут, дерево на несколько минут уходило под воду, потом всплывало, кружило на одном месте, точно решало: плыть дальше или утонуть здесь.
«Как в жизни. – Степан Федорович провел ладонью по своему лицу. – Кто хочет и может плыть, тот плывет, а кто сдается, тот тонет и погибает…»
Окинув взглядом широкую реку, он с тревогой подумал об Алексее: как он там?..
Потом, глянув на тополь, который выплыл из омута и поплыл по реке дальше, повеселел: «Нет, надо жить, жить…»
Степану Федоровичу захотелось увидеть сына. Так захотелось, что, казалось, сейчас переплыл бы Чакву и прямиком пошел в соседнюю Бережновку, а там, на трассе, остановил бы любую попутную машину, державшую путь в Минск, и напросился бы довести в столицу,