Мне говорят:
– Ешь кашу, пока горячая.
Я спрятала хлеб под подушку и стала с наслаждением есть кашу, а хлеб потом съела понемножку. Но беда в том, что кормили нас все время только так: перловой кашей и хлебом заварным – видимо, ничего другого у них просто не было. И как ни странно, вскоре я не могла ничего этого даже видеть.
Помню, как женщине, лежащей на кровати слева от меня, кто-то из навестивших ее знакомых принес вареные свёклины и лук репку. Я долго терпела, но потом не выдержала и заплакала, так мне захотелось этого лука. Накрылась одеялом и реву.
Она спросила:
– Ты чего ревешь?
А я:
– Луку хочу!
И она, добрая душа, дала мне целую свёклину и ломоть лука. Боже! Какое это было наслаждение!
Но после этого я снова перестала есть. Я помню, на Первое мая нам дали картошку с мясной подливой, которую я ела с огромным аппетитом – но больше не дали, как я ни просила.
А еще где-то перед Первым мая появилась мамочка. Ей сказали, что я умираю с голода – вот уже, мол, отказалась есть. Мамочка в панике, решила меня сама везти домой в деревню, хоть на тележке – но ее убедили, что она категорически не довезет меня, что нужна лошадь с телегой. Тогда мамуленька сменяла Боренькино зимнее пальтишко, в котором он ехал, на молоко. Женщина обещала каждое утро приносить мне, по-моему, не стакан, а даже больше, где-то пол-литра молока. И, пока мамочки не было, она это делала.
Сначала я, разумеется, стала молоко в эту кашу наливать и потихоньку есть, да и хлеб, каким бы он ни был мне противным из-за того, что заварной (как потом оказалось, его заваривали из хлебных остатков), я тоже с молоком ела. Потом и молоко не хотела есть. Я лежала плашмя – все мое тело было в болезненных пролежнях. Ходячие соседки по палате начали для меня ставить это молоко на круглую печку, которая стояла у нас в палате. Но и простоквашу я вскоре уже есть не могла. И когда наконец приехал папа на лошади с телегой, я, наверное, действительно уже умирала.
Боже, какое счастье! Он положил меня на сено, покрытое белоснежной простыней, на мягкую подушку, и укрыл ватным одеялом, которое в отличие от больничного пахло свежим воздухом. Я буквально пила эти чудесные запахи и звуки, высовываясь из-под одеяла, за что папа меня ругал, боясь простудить.
И когда под вечер мы остановились на ночлег – возможно, в том же доме, где они останавливались по пути в Андрюшино, – он посадил меня на лавку перед столом, на котором дымился чугунок с горячей картошкой в мундирах. Мне их дали целых две, и я была в прострации от счастья, хотя сидела, прижавшись спиной к стене – иначе бы упала, – и после еды «во двор» отец меня нес на руках.
Куда меня положили спать и как уснула, не помню. Помню только, что оставшиеся десять километров еле доехали, т.к. лошадь не хотела идти, отец ей исхлестал ноги до крови.
И вот: