А какая ты, по-твоему?
«Сама еще не знаю. Невезучая, наверное. Отец рыл колодцы в Росте. Мачеха сбежала с элионским офицером, отец решил ее разыскивать, да так и сгинул, а Брент… Эх, ладно. А что за работа у тебя такая? Пытаюсь представить, но получается с трудом».
Заставлять других людей делать то, что необходимо, особенно, когда они этого не хотят.
«Звучит не очень приятно. Люди любят уклоняться от серьезных поступков».
Приятного, действительно, мало.
«А кто каждый раз решает, что именно необходимо?»
Как правило, это приходится решать мне – и очень быстро.
«Кажется это еще хуже, чем я думаю. И как ты это делаешь?»
С большим трудом.
При свете дня она стеснялась моего присутствия и уходила за песчаную косу переодеться или вымыться. Ровно до того злосчастного утра, пока я не получил удар копьем в спину. Ванда до сих пор считает, будто оно влетело в меня из-за ее глупости. Якобы из-за того нелепейшего случая, когда она, по своей невнимательности, умудрилась отойти от лагеря слишком далеко и попасться в лапы раххэ, и она упорно не желает признавать, что молодой безоружной девчонке нечего было противопоставить здоровому, хорошо вооруженному дикарю. И стоило бы вывести ее тихо и незаметно, но на глаза мне попался тот обугленный столб с привязанной к нему… Я посадил Ванду на лошадь, вернулся со спиртом, огнем, украл у раххэ лошадь и поджег все те пятнадцать шатров, за что и поплатился.
Разумеется, она растерялась – а кто бы не растерялся? – но как-то сумела снять меня тогда с седла и вернуть в сознание. После чего срывающимся голосом спросила, как вытащить «эту штуковину».
Я сказал, чтобы она уперлась ногой мне в спину.
«С ума сошел! Если буду расшатывать – порву тебе сухожилия. Его надо сначала обрубить! – она растерянно обежала вокруг меня, – А чем же я его обрублю?»
Ничем. Сожги его.
Волей судьбы огонь был нам обоим лучшим другом той ночью. Только от копья остался спереди обгорелый обрубок в треть онира1 длиной, она взялась за древко. Когда она прижигала мне плечо и перевязывала его моей же располосованной рубашкой, у нее тряслись губы – но не руки руки. Будто она проделывала это уже много раз.
«Кровь не останавливается…»
Ничего, остановится. Да перестань же лить слезы, глупая. Спасла мне жизнь, а сама рыдает, будто малое дитя.
«Зачем? Зачем ты туда… снова к ним пошел? – спрашивала она, размазывая по щекам слезы и накрывая меня всеми имеющимися под рукой теплыми вещами, – Да еще ночью…»
Затем, что ночью эти сволочи спят беспробудно. А что же ты – испугалась вдруг остаться одна?
Я не стал будить ее следующим утром. Кое-как оделся, примостив под курткой распухшую и тупо ноющую руку, и прогулялся милю туда и обратно ради того, чтобы взглянуть, что осталось от становища. К моему вящему удовольствию – не осталось ничего, кроме пепла и около двадцати обугленных трупов, точнее я считать не стал.