Художественное отображение столь сложного катаклизма и вызываемой им социумной тревоги – отображение всего в одном драматургическом тексте – как раз и есть то самое, за что Шекспиру воздаётся немеркнущей славой.
Перечитывая страницы «Гамлета», мы в состоянии найти массу подтверждающих это примеров.
Волею автора принц выставлен перед нами как бы гением чистейшей правды, по кусочку отламывающим от своей Дании и показывающим нам присущие ей мерзости. Неисправим в оправдании своего узурпаторства и в разного рода околотронных провокациях его прокоронованный дядя Клавдий; сжалась в один нервный комок Гертруда, плохо осознающая недостаточную обдуманность ею решения стать законной супругой нового короля; налево и направо бесстыдно разбрасывается пошлыми наставлениями и советами Полоний; мучается сбитая с толку незнанием и нежеланием знать суровой правды о придворном сообществе Офелия; роняет напрочь своё достоинство будто бы благородный Лаэрт, которого народ вроде как даже предпочитал видеть королём Дании, – какой из него человек чести, если он, легко соглашаясь драться на пари, заранее знает, что его рапира будет «приправлена» смертельным для соперника снадобьем?
И вместе с тем более всего пороков сосредоточено, конечно же, в Гамлете, причём не кому-то другому, а ему позволено размышлять о них утончённее, – чтобы в таком виде показывать их друзьям, врагам, кому ни попало. Каким бесславьем покроюсь я в потомстве, пока не знает истины никто! – демагогично восклицает он в момент, когда жизнь его кончена. Он, извращенец-интеллектуал, похоже, вопреки всему, что он успел нагромоздить за короткий срок, убеждён, что его поступки и мысли – правомочны и не имеют изъянов. Как в его глазах, так и в глазах окружающих. Свет его личности дано закрепить Горацио, сказавшему: разбилось сердце редкостное. Чем оно было редкостное? Кротостью, простотой, любезностью, дружелюбием, готовностью откликаться на чужие страдания, широтой?
Нам приходится верить Горацио, заведомо за чистую монету принимая его слова, поскольку в минуту смерти маньяка он не волен не считаться с традицией, – то есть – должен говорить о нём лишь хорошее да похвальное. Приходится верить и Гамлету, когда в обращении к Горацио он, обречённый умереть буквально через минуту, не имея достаточно времени, но как бы утверждая, что о себе он скрывать ничего не намерен и хотел бы многое о себе донести до всех, успевает сказать: в этом мире поведай про жизнь мою.
В обоих случая интонируется мысль: Гамлет – воплощение достоинства, совершенство, образец. Но всё – ложь. Ещё не убран труп умершего принца, а его услужник Горацио на слова посла, что Гильденстерна с Розенкранцем нет в живых, что Гамлет бы порадовался этой новости и сказал сообщившему её спасибо, перебивает его: нет, мол, – о какой благодарности речь? ведь он, принц, никогда не требовал их смерти. Будучи раньше в затенении, холуйствующий защитник напрочь осквернённой чести, выходит теперь