– Кругом дуры, ― отвечал Роман Соколовскому.
– Кстати, ты прав. Бабы пошли ― ну его нафиг.
– Да.
– Но все же, Ром. Пора уже. Или ты решил по―боярски?
– Почему?
– Бояре женились в 50!
Тут бы и убить Соколовского. Роман был накален, и жар шел в зрачки и тянулся в черных колодцах рецепторов, и змеи нервов шли в обратную сторону, и они говорили, они шипели, они пели о том, что краны открыты ― это нервно-паралитический газ, у которого есть источник за пределами души.
И был встречен возвращающийся из ночной ментовки Клешнев.
– Отпустили, слышь! ― крикнул он издалека.
Крикнуть он мог кому угодно. Что-то вроде набрасывания лассо на коня. И в качестве коня этого ― любой объект. Важнее, чтобы живой. Важнее, чтобы человек. Но Клешнев уже начинал бросать лассо и на собак.
– Тузик. Стайййять!
– И вот, ― уничижительно подумал Роман, ― если разобраться, кто лучше, я или Клешнев? Нет, если в общем, по натуре, то конечно я. Но с точки зрения эффективности. Да даже если и эффектности. Но я пробью! Пробью!
Он внутренне сжался, превращаясь в металлический стержень, пробойник. Внутри себя он бежал навстречу победам, и на пути была стенка, но была и дверь. И он бежал, он всегда двигался мимо двери. Потому что так еще учил отец. Учил, завывая глухо ― подобный звук издает автобус «Лаз Турист».
– Пробивать! Надо пробивать!
И Роман пробивал. Он как-то глубинно зародил в себе поля этих смыслов, где двери были врагами, а пробойник, то есть, он сам, шел через стенки уверенно, мощно.
– Слышь? Слышь! ― прокричал уже издалека Клешнев. ― Рома, мать твою за ногу!
– Ты чо там? ― недовольно крикнул Роман.
– А!
Тот махнул рукой. Шел к смутному каменному кабаку, где могли его опохмелить. Но разъедающий душу пар не проходил. Но, может быть, прибывал газ?
Роман вдруг вспомнил сон. Вроде бы и не спал он ночью. Но теперь пришла отброшенная кожа сна, его остатки, и там ― лишь ряды цифр. Ровные ряды. Много тетрадок. Спуск в какой-то, если хотите, ад. Но он и сам мог признать это.
С севера надвигались облака, и белья вокруг было необычайно много. Большие белые скопления атмосферных волос притягивали висящие простыни, и те манипулировали сквозняками, которые бродили между домами.
Но вдруг показалось, что ― конец. Трамвай скрипнул и мигнул фарами. Роман сделал шаг назад и поднял глаза. Но трамвайша не смотрела на него. Она словно и не жила на свете ― лишь изображения в биологических пределах. Но пассажиры были зрителями. И все смотрели в дыры его души, все хотели обследовать повреждения, нанесенные ему не выжившими лотерейками.
Он вдруг вспомнил, как смотрел на него статный мужчина в тот момент, когда он закупал целую пачку. И ― шаг. Колеса, скрип, последний час, последний рваный кусок секунды.
Трамвай