Орел летит низко, полощет крыльями, Змееносец бежит за своим живым бумажным змеем на веревке, их нагоняет Волопас с Гончими псами, а за ним Возничий, – и вот в теплой черносмородиновой ночи за окнами деревенского дома разворачивается галактика: лишь оттолкнешься от крыльца и поплывешь в невесомости – голову запрокинув, босиком, по колено в черной сырой траве. Все возвышается надо мной в ту пору, но только небо – полнозвездное, посеребренное, с проседью млечного пути – впервые мысль родит, что существует в мире нечто большее, чем я, предвосхищая то родство, что вскоре, удивляясь, возвестит мне Кант с плаката в школьном классе. Такое небо повторится лишь пятнадцать лет спустя, в калмыцкой степи, ровной, как травяная скатерть, расстеленная от края земли до края, где меня застанет ночь на пути из Пятигорска в Волгоград.
Следом за небесными светилами, на дальнем берегу реки вспыхивают, движутся и падают во тьму огни. Днем там один непроходимый лес, и я боюсь смотреть на них. А все-таки смотрю, не отрывая глаз, и в памяти предчувствием проносятся воспоминания о том, как много лет спустя на меня будут ночами лететь сквозь ветровое стекло на пустых трассах огни безвестных городов и проноситься мимо – вереницами захолустных безрадостных жизней. Когда стану трудно и муторно кочевать по своим летам из года в год, как из города в город: то за рулем, то в смрадном тамбуре плацкартного вагона, где летом окна застит пыль, мазутная и жирная, а зимой – иней. От мотеля до мотеля с перевалочными пунктами на полустанках, которые теснит осиротевший без нечисти лес и толкает платформы гудящему поезду под колеса.
Лишь изредка, брошенным камнем, чавкнувшим илом, всколыхнет дивные колыбельные страхи в музейной толчее – у левитановского омута. Заглянет в душу, в самое младенчество, лохматый врубелевский пан. И захолодит до мурашек в пасмурном шишкинском лесу, где за позолоченной рамой – топи да чащи, и леший на пеньке сидит, и кикимора в болоте хоронится, где, чавкая, поднимается черная илистая трясина, тишиной затопляет подмосковные леса…
…по грудь уже втянула топь, и стало не вдохнуть, болиголов ядом благоухал, разросшийся, откуда ни возьмись, в привокзальном кафе. «Отец… отец… отец… – тахикардично билась мысль. – Она показывает мне его…» Говорит и показывает Москва. Ведьма показывала мне отца, пусть издали, и я не мог понять, откуда у нее мои воспоминания. Я всматривался в сон сквозь боль во лбу, но образ ускользал, а все казалось мне – вот-вот, еще чуть-чуть, и высмотрю, каков он был. Но тут болотная вода мне брызнула в лицо и потекла. Открыл глаза, увидел чертову девицу: опрыскивала меня чаем, бог весть когда наполнившим