Художник знает, что люди в самые замечательные эпохи начинают предавать друг друга, извиваться в корчах тщеславия, терзаться жаждой денег, власти и славы, лицемерить и лгать, разбрызгивать апологетические фонтаны, произносить патетические монологи, выкрикивать патриотические тирады, слагать панегирические оды, растлевать малолетних, сжигать книги, запрещать думать и заливать, затапливать, наводнять жизнь липкими, непролазными, непроходимыми фразами.
Тогда создается новое измерение человеческой порядочности.
Истинной мерой человеческой порядочности служит только любовь к свободе и ненависть к тирании.
Ну, что нового мог извлечь для себя из такого текста такой человек, как Борис Слуцкий? Ведь всё это – или нечто подобное – он уже читал в разных эмигрантских изданиях, которые штудировал, когда с Советской Армией оказался в Европе.
С одемьяниться бы рад, но обеднячиваться тошно
Тема эмигрантских изданий всплыла как-то еще в одном нашем разговоре.
В разгаре хрущевской оттепели издательство «Искусство» предложило мне составить антологию русской поэзии ХХ века.
Я с энтузиазмом взялся выполнять этот заказ, хотя уже в самом начале пути мне было ясно, что дело это – обреченное.
При очередной нашей встрече рассказал об этом Борису. Он отнесся к этому моему сообщению с большим интересом и даже выразил желание поглядеть, что и как там у меня получается.
Состав будущей антологии в то время – в основном – у меня уже сложился.
Опьянев от оттепельного воздуха, я совсем распоясался и включил в нее и Гумилева, и Ходасевича, и Ахматову, и Цветаеву, и, разумеется, Пастернака. Кажется, даже Мандельштама и Клюева. Были там у меня, конечно, – не говоря уже о Маяковском, – и вполне кошерные имена: Багрицкий, Асеев, Тихонов, Сельвинский, Луговской, Светлов, Уткин. Были, конечно, и Твардовский с Исаковским. Но уязвимость – и неправильность – моего отбора, как объяснил мне Слуцкий, состояла не так даже в том, кого я включил в свою антологию, как в том – и даже главным образом в том, КОГО Я В НЕЕ НЕ ВКЛЮЧИЛ.
А не включил я в нее не только Безыменского, Жарова, Саянова, Виктора Гусева, Алексея Суркова, Щипачева, Рыленкова, Лебедева-Кумача, но и Демьяна Бедного.
– Почему? – строго спросил меня Борис, когда речь зашла об этом последнем.
– Потому что он бездарен, – буркнул я.
– Неправда, – возразил он.
Я вспомнил рапповский лозунг, призывавши к «одемьяниванью» (в сущности, оболваниванью) советской литературы и иронический ответ на него Сельвинского:
Литература не парад
С его равнением дотошным.
Я