В 1966 году я чуть было не переехал в столицу. Дело было так.
В Москве, в Театре Ленинского комсомола главным режиссёром был Анатолий Васильевич Эфрос. Каждый спектакль, как говорится, был настоящим театральным событием. Я специально ездил на его премьеры. Некоторые спектакли, скажем «Снимается кино» Радзинского, смотрел множество раз. Обычно, когда режиссёр смотрит спектакль другого режиссёра, даже самого блестящего, он примеряет свои возможности и решает для себя вопрос: может ли он так или нет. В случае с Эфросом я всегда отвечал: нет, не могу. Я был по-настоящему влюблён в него, боготворил его, хоть в собственном скромном творчестве не проявлял влечения к психологическому театру.
До «Ленкома» Эфрос работал в Центральном детском театре, сначала под началом М. О. Кнебель, он был её учеником, потом самостоятельно. Некоторые спектакли репертуара у нас совпадали, хоть принципиально отличались друг от друга. У меня тотальностью, у него глубоким психологизмом. Так, и у него и у меня шли поставленные нами «Они и мы» Долиной, «Судебная хроника» Волчек.
В 1966 году у меня следовала одна премьера за другой, и я долго не был в Москве. Доходили слухи о том, что московские власти разделались с Эфросом, убрали его из театра и что он с группой своих, наиболее близких ему актёров перешёл в Театр на Малой Бронной, очередным режиссёром к Дунаеву.
В спектаклях Эфроса не было откровенной антисоветчины. Но советским чиновникам просто была не по душе подчёркнутая независимая позиция главного режиссёра, то, что он не был похож на других. В его спектаклях они усматривали вольнодумство, что-то опасное, подрывающее устои. И с Эфросом рассчитались. Правда, своим спектаклем «Три сестры» на Малой Бронной Эфрос показал, что приспосабливаться не собирается. Но это другая история – про Эфроса, а не про меня.
Московский драматург Исидор Владимирович Шток испытывал ко мне стойкую симпатию, которая несколько превосходила обычное обхаживание драматургом режиссёра. Я действительно поставил несколько его пьес, сыграл несколько главных ролей в спектаклях по его произведениям. Каждый мой визит к нему Шток обставлял шумным приёмом. Его жена, артистка театра «Ромэн», настоящая цыганка, потчевала меня всевозможными разносолами. На подписываемых своих книгах Шток употреблял высокий стиль: «моему благодетелю», «лучшему исполнителю», «самому талантливому» и т. д. Особое впечатление на него произвела моя «Божественная комедия» в Харьковском ТЮЗе. Я многое изменил внутри самой пьесы, многократно приезжая к нему для согласования новых, придуманных сцен. Шток очень радовался моим находкам, предложениям, с явным удовольствием дописывал и переписывал целые сцены.
В 1966 году, уж не помню, в каком месяце, он позвонил мне в Харьков