Прочитав постановление, старший из нас, Шура Светов, уже успевший побывать в сталинских лагерях ещё до войны, «профессиональный каторжник», как мы его называли, пророчески заявил: «Будут сажать».
Тогда это казалось бредом. Но Шура оказался прав. Впереди были такие же постановления о театральной критике, музыке, биологии. Впереди были выступления о языкознании, впереди были тюрьмы, лагеря, расстрелы. Прошло совсем немного времени, и за тюремной решёткой оказались и Шура, и Лёва. Впереди ещё было «дело врачей», убийство Михоэлса, расстрел еврейских писателей и многое, многое другое, что перечисляю, не придерживаясь хронологии.
По совету того же Шуры Хазин уехал в Ленинград, то есть в тот самый город, где и была опубликована его злополучная поэма. От голода и многих невзгод его спас Аркадий Райкин, взявший Сашу к себе завлитом в театр. Там он и отсиделся. Женился на актрисе Театра комедии и долгие годы писал в стол – его, естественно, не печатали.
Шура тоже решил уехать. Его исключили из партии, уволили из газеты «Красное Знамя», где он работал. Собственно говоря, его фельетоны в этой газете и стали «обвинительным заключением».
В Москве, в газете «Труд», работал бывший редактор харьковской газеты, который согласился взять Шуру к себе.
Арестовали Шуру в вагоне поезда, он едва отъехал от Харькова. На остановке в Белгороде в купе вагона ворвались чекисты:
– Вы кассир Лившиц, ограбивший кассу!
И на руках Шуры оказались наручники.
Фраза о кассире была произнесена для пассажиров купе. И началась для Шуры долгая тюремная эпопея.
Когда его этапировали из поезда в тюрьму, лицо руководившего конвоем человека не давало Шуре покоя. «Где я его видел?» – всё время думал он. Уже в камере Шуру озарило:
– Это же режиссёр из Ростова!
А дело было так.
Когда решение о Шурином отъезде было принято и день отъезда установлен, я за сутки до этого пришёл к нему попрощаться.
– Хотелось бы пивка попить, – сказал Шура, – да денег нет. Только что был у меня Аркадий и занял все деньги. Сказал, что принесёт завтра на вокзал.
– Пошли, – сказал я, – у меня есть.
И мы пешком, беседуя, направились на Сумскую, 56, где тогда помещался пивной бар, состоявший из двух залов, с высокими столами, без стульев. В бар вели несколько ступенек.
Нужно сказать, что понятие дружбы для Шуры носило буквально религиозный характер. Помочь другу было для него не принципом, а просто его сущностью. Я, пожалуй, не встречал больше такой одержимости дружбой, какая переполняла Шуру и делала это качество главным. Так что занять все деньги, даже за несколько часов до отъезда, было для него абсолютно естественным и в этом не было ничего особенного.
– Аркадий был сегодня какой-то странный, не в себе, – говорил по дороге Шура, – что-то с ним происходит. Попрощался со мной и убежал на какую-то встречу.
Аркадий