– Моя битва все еще продолжается, все мои товарищи давно мертвы, а я все еще жив, – говорил старик. – Каждый год я пишу их имена на поминальных табличках, только я помню их имена. Это мой долг. Судзуки Сосэки, Оэ Кинноскэ, Огава Такеси… Этим троим было всего по 20 лет. Они погибли за то, во что верили, и не оставили потомства. Войны забирают самых молодых и лучших из нас.
– Это можешь не писать, – сказал Федин Мельникову.
Спустя пять минут разговор был окончен по инициативе советского журналиста. Сато поблагодарил старика от лица делегации, а после гости, раскланявшись, поплелись в сторону выхода. Старик же встал и пошел в сад дальше поливать растения.
Спускаясь вниз по лестнице, Федин с негодованием то и дело произносил вслух: «Как так можно? Живет он, ага! Говно, а не материал!»
Сато долго сдерживался, а потом произнес по-русски: «Эта хоросайя судиба».
Мельников представил себя на месте этого старика спустя семь десятков лет, и ему вдруг стало страшно. Голова у него раскалывалась, чувствовалось, что температура зашкаливает.
Путь до дома спутники проделали в абсолютной тишине. Беззубая улыбка старика застряла в памяти у всех, даже у водителя, чье лицо, как казалось его советским пассажирам, не выражало никаких эмоций.
Молчание
1
Переулок. Один, второй. Вроде знакомые. Морозовский сад. Вверх по Хохловскому. Показался Лютеранский собор. Откуда-то раздался колокольный звон. Не может быть. Колокола ведь больше не звонят. Никогда. Ворота Ивановского монастыря. Туда въезжает грузовик с надписью «Хлеб». Кто-то хватает. Выкручивает руки. Черный человек. Нужно сопротивляться. Нельзя. Вернее, сил нет. Пропал. Ура – все-таки вырвался каким-то чудом. Бежать. Бежать. Бежать. Переулки сменились коридорами. Что это за коридоры? Скрежет металлических дверей сзади. Неужели тюрьма? Нужно кричать. Громко. Чтобы все слышали. Но кто все?
Мельников проснулся в той же комнатке в доме господина Сато. На лбу у себя он почувствовал марлю компресса. Рядом на татами лежали лекарства и стоял тазик