– Я так боюсь. – Голос мой оборвался, я смотрела на преподобную Софи – эту женщину я полюбила так сильно, что считала матерью больше, чем родившую меня на свет. – Что мне делать?
– Пусть Господь укажет тебе путь. Господь и твое сердце. Ты сама все узнаешь. Quand même, Сара. Никто не заставит тебя вести жизнь, которая тебе не по нраву.
Проблема была одна: я понятия не имела, чего хочу. Пакуя в чемодан постельное белье и одежду, потрепанную Библию и истертые четки, я обнаружила, что близка к отчаянию. Жюли отправила ландо, чтобы меня привезли в Париж, но ни она сама, ни Розина не приехали составить мне компанию.
Когда я на прощание обняла Мари, та расплакалась.
– Мы должны писать друг другу каждый день, – заявила она, но я напомнила подруге, что ей следует написать мне первой и дать свой адрес, ведь она уедет во Фландрию.
При упоминании об этом Мари нахмурилась. Как и у меня, у нее тоже почти не было выбора. Ее мать вышла замуж за одного из своих поклонников, толстого фламандского торговца, от которого воняло сыром, как описала его Мари. Моей подруге позволили остаться в монастыре еще на шесть месяцев, пока ее мать организует переезд девушки во Фландрию. Так что Мари тоже очень скоро придется покинуть Граншан, в отличие от другой нашей подруги – Софи. Она была моложе нас, и ей оставался еще год учебы. Софи взяла с меня слово навещать ее. Я знала, что не смогу этого делать, но заверила подругу, что непременно приеду, пытаясь при этом улыбаться, хотя на глаза навернулись слезы. Давясь ими, я пошла во двор, где собрались монахини, желавшие попрощаться со мной.
Они не могли сказать ничего, что облегчило бы мое горе. Я чувствовала себя так, будто меня выгоняют из единственного за всю жизнь настоящего дома. Матушка Софи взяла меня за руку.
– Помни, ты должна выбрать себе судьбу, какую захочешь, – шепнула она, провожая меня к ландо.
Преподобная отступила от экипажа. Пейзаж в окне дернулся, и меня повезли по аллее за ворота, мимо затенявших монастырские стены старых дубов, вырывая из этого святого места, в мир, который, я боялась, проглотит меня целиком.
Старый Цезарь печально завыл.
Сидя в одиночестве на мягкой скамье с красными бархатными подушками, я уткнула лицо в носовой платок, пахнувший лавандой из монастырского сада, и горько заплакала.
Париж был все такой же шумный и многолюдный. И так же вонял, особенно в середине августа. Не зря все, кто имел средства, сбегали в это время из города в сельскую местность. Однако скошенные поля Версаля постепенно таяли вдали, впереди вырастали городские бастионы, и моя печаль по поводу расставания с Граншаном незаметно стихала. Восхитительный город, полный возможностей. Наверняка я найду там свой путь.
Кучер вез меня по