а не водки,
и не «Курск» —
имя станции детства «Зима»
на моей затонувшей подлодке.
Кто я?
Может, Колесников,
может, Борисов
или тот водолаз,
кто людей собирать по кусочкам
во мгле под водой не боится.
Не осмелилось море записку размыть,
сохранив, как шекспировский
вечный сонет:
«Шансов, похоже, нет…»
Но строка Пастернака
сверкнула в записке, как будто
нечаянная награда:
«Отчаиваться не надо…»
Услышь под водой, вся команда,
и продолженье строки:
«Отчаиваться не надо —
у страха глаза велики».
Не отчаиваюсь.
Жду всеобщего и моего воскресенья.
Но я верую в не-нечаянность
самоспасенья.
Я не только там,
в Оклахоме,
в моем новом бездомном доме,
залегающем —
пальца не суньте! —
на засасывающем грунте.
Мир наполнен людьми-подлодками,
становящимися подледными.
Задыхаются люди в небратстве,
тонут и в нищете,
и в богатстве,
и взрываются,
как торпеды,
все хвастливые их победы.
Прихвастнуть —
в этом я ненасытный,
а иначе б не стал Евтушенкой,
но люблю бледный шрам беззащитный
под одной, самой лучшей, коленкой.
Я любил черный хлеб и с полынью.
Не давался он мне задарма,
и всю славу свою половиню
я со станцией нежной —
Зима.
И по-своему,
по-лихому,
не подобный холоднозмею,
полюбил я и Оклахому,
ибо я не любить не умею.
С человечеством —
сборной командой —
я на вахте,
тельняшку надевши.
Продолжаю
грохать
кувалдой
изнутри потонувшей надежды.
Не бывает надежд на излете.
Не отчаянью верю,
а риску.
А погибну —
в карманах найдете
очень