После того разговора с Агатой я четыре ночи провела в комнате для персонала. Удивительно, но всё это время Алёша не выходил за стойку. Гоняя гордость по выпрямленному позвоночнику, я равнодушно проходила мимо его сменщиков. Он даже переживает по-животному: сомнительно, бесполезно и нерезультативно. И чего, спрашивается, я всё это время его очеловечивала?
На пятый день бугристый диван с золотыми кисточками и свёрнутый в рулон кровавый ковролин начали нервировать меня как-то по-новому. По этой причине я, брызжа решительностью и чуть-чуть сквернословием, вернулась в квартиру: ту самую двушку, в которой долгое время невнятный мальчик и очень даже внятная тётенька помогали мне чувствовать себя как дома.
Мой ненаглядный сидел на своей любимой табуреточке аккурат на стыке кухни и коридора. Светлые кудри на поникшей головушке благородно переливались под светом сорока ватт, придавая коммунальной промежности особый лоск. На загривке сверкала цепочка, свисающая в недра плешивой груди, с маленьким символом православия – подарок родительницы, коим она очень гордилась. Последние денежки отдала, но таки прикрыла нехватку тестостерона у чада. В левом ухе поблёскивала серёжка, на мятой футболке маслилось пятно, и вообще весь Алёша как-то неожиданно желтел в тот вечер. Ему только не хватало 585 пробы. Желательно прям в лобешник.
Я поймала себя на мысли, что меня тошнит от золота. И от этой другой, как я думала, жизни. От этой новой семьи, что на самом деле являлась реинкарнацией старой: где на арене всё те же – желающая угодить, собственно тот, кому все должны угождать и девочка для битья. Для битья и для обслуживания между побоями.
Ненависть прокатилась волной, вынудив тело подпереть выжженные царящей здесь любовью обои. Я сдавила занывшие виски. Вот…. чуть было не сказала «вырасту»….Вот вырвусь отсюда и забуду, окончательно забуду, каково это – существовать, чтобы жил кто-то другой. Брошу, по правде брошу их и привычку ощущать себя униженной. Разбогатею, обязательно разбогатею и буду покупать всё, что захочу. И даже то, что не хочу. Всё! Всё, кроме золота, чёрт бы его побрал. Больше грустнеющий от каждой просьбы о маленьком эклерчике сынок и его вечно бубнящая об экономии мамаша мне не указ.
Алёша бездумно теребил бахрому сидушки, что верой и правдой служила мягкостью его небитому месту и заодно являлась знаком отличия привилегированного табурета любимого сыночка от остальной холопской мебели. Словно