Нынче поздравили все, кто мог.
Всяк по-разному.
Но те, с кем он время от времени кучкуется ради праздного провождения времени, надеялись на свой особый черед.
Ворошилов, Буденный, Молотов… Для общего стола – маловато.
Сталин снял с полки томик сочинений Козьмы Пруткова.
Наугад раскрыл. Почел вслух:
– «Бывает и усердие превозмогает рассудок».
Чтение не шло. Зачем-то вспомнился самый огорчительный его день рождения.
Случился он в двадцать втором, когда ему вдруг стало известно, что Троцкий, вкупе с Крупской, спровоцировал Ленина, в нарушение врачебного вердикта, надиктовать письмо по вопросу о монополии внешней торговли.
Тогда Сталин очень желал, чтобы Ленин как можно скорее поправился.
Ведь столько было общих предначертаний!
А сейчас – публичная тоска.
Не по Ленину. Ильич отпал в отработанность. Нет, он оставался учителем. Мудрым на все времена. Но жизнь уже шла другим путем. В Сталинграде строился тракторный завод. В стране начиналась коллективизация сельского хозяйства.
НЭП – отмирал.
Недавно был у него один предприниматель. В прошлом балтиец.
Сказал:
– Себя не узнаю. Когда был, как все, и в мыслях не держал завести собственный автомобиль. А теперь ложусь спать и просыпаюсь с думами о нем.
Сталин не знал матроса раньше.
Но мог представить, каково ему, в прошлом голодранцу, вкусившему сладость денег и беспредельных удовольствие и за счет их, вдруг отказаться от непманской мечты и моды.
– С кем поведешься, – сказал сейчас Сталин вслух.
А тогда он только посмеялся, рассказав матросу старую байку:
– Как-то спросили у барыни, что она больше всего желает?
И та ответила: «Чтобы соседи с лошадей на быков пересели?» – «Зачем?» – «Гнаться не за кем станет».
Кажется, балтиец юмора не понял. И продолжал канючить автомобиль.
Сталин прислушался к тому, что творилось внутри дачи.
Посуда позвякивала. Значит, готовились к встрече гостей.
Он подошел к окну. В освещенном нимбе настолбной лампочки вились снежинки.
А вот и – голоса.
Вошли. С мороза. Но лица чахлые. Заседаниями разными изнуренные.
На каждом какая-то серопечатность оттиснута.
Сейчас впорхнет Надежда, а «подпевальное веселье», как он его называет, начнет набирать ход.
Порой ему кажется, что он излишне подозрителен. Даже мнителен. Но при глубоком размышлении вдруг понимает, что по большому счету его не за что любить.
Уважать, другое дело. А любить…
Ведь он всех держит почти в боевом напряжении. Как на войне.
Некоторые это понимают и не ропщут. А иных – на вольготу тянет.
Больше пропадать по непманским палаткам, чем на заводе у рабочих и на полях у крестьян.
В одной книге он такую мысль вычитал:
«Тот, кто научится радоваться труду, будет горем считать безделье».
Радости