Оборотная сторона холста. Любовь Шапиро

под ними тоже находятся раритеты, о которых мне ничего неизвестно. Но как отклеить газеты. Я принесла губку и чашу с водой. Осторожно промокая желтые жесткие уголки, я сумела отогнуть правую сторону и на меня как из рога изобилия посыпались документы, открытки, фотографии, на которых улыбались незнакомые люди. Правда, одна девочка мне кого-то напоминала, но сразу сообразить я не могла. Сделав руки крендельком, я вынесла из ниши, сколько могла. Всё тут же веером рассыпалось по полу мастерской. Не обращая внимания на закатившиеся под мебель бумаги, я снова ринулась внутрь. В самом дальнем углу висела шинель… женская. Левый карман был оттопырен. Я тут же сунула руку в колючие недры, достав пилотку и книжицу. Маленький томик стихов, но все рифмованные фразы были вырезаны либо из газет, либо из других томиков стихов, либо переписаны от руки. Каждое стихотворение на отдельном листке. Я подошла к окошку мансарды, чтобы лучше разглядеть и почерк, и сам подбор стихов. Это был мамин почерк и мамины любимые стихи. Как только луч солнца пронзил странички, сквозь строки профессиональных поэтов, стали проступать, проявляться, нащупываться надписи. Неужели ещё один дневник, ещё одни воспоминания попали в мои руки. Что же они все скрывали от меня, от себя, друг от друга?

      Мне стало грустно и в то же время азартно. Какие же они на самом деле мои родственники, и эта неизвестная Энни, которая явно была камнем преткновения моих родителей, или нет?

      Чем писала мама. Молоком, что ли, как Ленин. Строчки проявлялись постепенно, словно мама писала их сейчас. У меня появилось какое-то сюрреалистическое ощущение. От кого она прятала свои мысли.

* * *

      Галина 1938 год

      Ненавижу этот фильм, а он идет каждый день в нашем открытом кинотеатре. «Волга-Волга – мать родная…». Я крепко зажимаю уши, но это не помогает. Музыка треском кинопередвижки сверлит мозг. Теперь отца с нами нет. Я же председатель комсомольской организации школы. Что теперь будет? Боже, вместо того, чтобы думать о том, что папа, который был всегда примером чести и совести для меня сейчас сидит в застенках, а я озабочена только своими проблемами. А мама, а Наташа? Главное – мама. Она уже два дня сидит с папиной порванной рубашкой в сжатых побелевших кулачках и смотрит в одну точку.

* * *

      1980 год

      Я оторвалась от альбомчика. Читать было трудно. Текст был слепой. Листики бумаги заломленные и потертые.

      Никогда мама не говорила о своем отце. О её маме я знала только то, что она умерла в эвакуации. О сестре Наташе знала только, что она погибла на войне. Почему мама даже через столько лет не поделилась со мной историей семьи? Меня страшно задело такое отношение. Какие тайны ещё я не знаю?

      Я сидела посреди мастерской. Вокруг меня было множество отцовских картин, рисунков, рам от этих картин, маминых альбомов с фотографиями зарубежных артистов, переснятых с трофейных фильмов, две тетрадки с какими-то записями (я ещё до них не добралась) и пухленькая загадочная книжица. По другую сторону от меня лежал