смущать нашего поэта? Посмотрите, как он покраснел». – «А чего же он тогда уставился? – приподнимает пышную ярко-белую голову Моника (Пипи закашлялся). – Ведь ему же всё равно, да?» «Да ладно смотрит, – добавляет она хрипло, – так у него ещё и стоит. Стоит! Смотри, Антоньета!» Ив бегло щупает рукой, испугавшись, но ничего особенного не замечает. «Стоит, стоит, я говорю!» – «Мон, да у тебя нешуточные глюки». – «Парень, иди лучше развейся на улочку, а то эти потаскухи тебя задолбят». – «Спасибо за потаскуху!» – «Я сказал «потаскухи», уши мойте». – «Che pizza quell’uomo». – «Oh, questa e’nuova!» Ив выбегает из квартиры в подъезд как угорелый. Останавливается этажом ниже, прижимается ухом к гладкой крашеной стене. Шипит, озвучивая остужение. Сползает вниз по стене, зажав руки между коленей. «И что я здесь буду делать?» Прохлада подъезда обманчива. Что же на улице? Ив выглядывает в окно около мусоропровода. Пыльная жара сухого лета, обезвоженные писки песочных деток, пластмассовые кубики и лопатки. Иви вспоминает пьяного Стефана в недавнюю холодную ночь четверга: «Слышь, какой грибок! Не хуёвый грибок!». Он тогда прислонился к железному огромному ржаво-чёрному мухомору и деловито заливал мочой песочницу. Его просто распирало при одном взгляде на гриб. Ив сам не знает, как в его жизни появился Стефан, как поселил его у себя, напичкав феерическими таблеточками. Однажды утром Стефан (ещё не было ни Руфь, ни Антоньеты, ни Моники) вошёл в спальню с подносом и закричал, умилившись при виде потягивающегося Ива: «Маха! Маха обнажённая! Ты ли?» Ив сплетал мелкие арабески рифм, весело струящихся из мартовского окна вместе с трелью птиц. Крик Стефана повторно разбудил его, и он задвигался было, но задохнулся и умер… и более не воскресал. До сегодняшнего дня. Где-то оборвали божественную колоратуру, силой рук вакханки Моники и её прислужника Пипи рванули струны, и те закрутились в жёсткие спирали, печально тренькнув на прощание «тяу-н». Сырая постель в детской потекла, сливаются простыни через края, горячая страшная влага. И теперь везде это «тяу-н», осталось с того утра, грозящего казнью. Такой сон небывалый: бешеный испанец ломает гитару, расклеившуюся от влаги. В этой жаре яркого московского двора, визжащего до нелепости счастливыми детьми, образы валятся чудовищными комьями, спонтанные звуки сюсюкают pizzicato. Невозможно дышать, пот льёт градом, подкашиваются ноги. Мелкая пудра осела на губах, на глазах, в горле застрял песок («Лови его, Серый, щас мы его закопаем» – «Парни, я же сейчас…!», а потом чёрная от горя женщина, крутя шарнирным телом, сдирала обкусанными руками кожу с лица, как только поняла, со слов смущённых мальчишек, – в том числе и Ива, – и лейтенанта, что её сын уже умер, наглотавшись камней из кучи; труп – твёрдый предмет – палка или шляпа? со вздувшимся горлом – змея съела слона). И, наверное, никто и не вспомнит. «Кто? Ив Монтан? Хороший актёр». Зачем им он, Ив-Женя-поэт… Или, например, пчела. Жалость пчелы – Ив показывает
