уходе? Или… что она была такое?» – «Как это? Я не понимаю». – «Нннну… гм… кто она? Какая у неё национальность, иииилллиии образование… илллиии там…? … религия?» – «Я не помню. Она ничего не говорила об этом… да и мне было неинтересно». «Хм… – отворачивается Стефан, отдергивая руку. – Ей неинтересно. Вот как… Ааа-а скажи: у тебя не было интереса или она была неинтересной?» «А без разницы, – качает головой Моника, – это не важно. По крайней мере мне». – «Хм. Хм… то есть ты даже не можешь сказать, какого Антоньета пола?» – «Мне это было безразлично. Мне было хорошо. А и в самом деле, Стефан, какой мне прок от того, что я буду знать, от чего мне хорошо? Было весело – разве этого мало?» Стефан поморщился («эгоистическая индифферентность»). «Ты можешь обзывать меня как угодно, Стефан, – вскакивает Моника с вызывающим упрёком, – но сути это не изменит: какой бы Антоньета не была – чёрной, зелёной, еврейкой, гермафродитом, силиконовой транссексуалкой или неудачливой актриской, – она ушла, теперь её здесь нет и точка. Факт в том, что другой Антоньеты не будет. Каждый человек – личность, даже я, даже ты, даже Антоньета, хотя никто не скажет, кем она была, сильной или бледной, злой или сумасшедшей. Я говорю себе, что я личность, и мне достаточно зеркала, чтобы убедиться в этом окончательно, мне не нужно сто тысяч страниц газет, чтобы в этом убедились другие. Пусть спустя триста лет о Монике Э напишут «личностью она не была», мне будет глубоко на это наплевать, Стефан». Стефан после этих слов вскакивает, горделивый, и Монике, изумлённой, кажется, что от него идёт свечение: настолько пафосной ей показалась эта сцена. Она думает, что сейчас самое время прочесть «credo» во имя благодати, снизошедшей с небес. «Credo in deus… credo… credo… resurexit…» – пытается вспомнить она, но ничего не получается, и тогда она произносит совсем другое, но не менее удивительное: «Мы заинтересованы в получении прав для наших общин: как негры, как евреи и как гомосексуалы. Почему мы являемся неграми, евреями или гомосексуалами, совершенно безразлично, и можем ли мы стать белыми, христианами или гетеросексуалами, также не имеет значения». Она останавливается, почти запыхавшись, и смотрит, как Стефан выбегает. «Беги, Стефан, беги, – крестит она его, – останови же рок, пока не поздно. Я ли это говорю?» Стефан в подъезде увидит то место, где расплавилась краска, подожженная горячностью поэта. Увидит отпечатки его глаз на стекле, через которое Ив смотрел во двор, решая, окунаться ему в жару или подождать здесь. Ив стоит рядом с манекеном (Пипи), раздражённо и с нетерпением переминается телом, то и дело смотря на небо, уже потемневшее перед дождём. Оглядывается по сторонам, выискивая кого-нибудь, кто бы помог. Не стоять же вечно около пустой куклы! Ай, где же Стефан?.. «Guarda un po’chi si vede! – кричит он, завидев Стефана. – E’una cannonata! Где ты был? Что вы сделали с Антоньетой? Она плакала здесь, сев на чемоданы. Рыдала, как бешеная. А потом её кринолин стало относить ветром. Антоньета не успела его отцепить и взмыла
