– Ничего, ничего, обвыкнешься, я думаю, – говорит мать, накладывая мне борщ, – десять лет – большой срок, но ничего, Галь, потом всё уладится, я знаю.
– Ничего не уладится, я уже здесь не могу.
– Ты мне-то хоть рада?
– Тебе – рада, – солгала я, – но ты не представляешь, что у меня было там и что будет здесь.
Я накинулась на борщ, цвет которого напоминал мне цвет стен в той моей квартире. Надо непременно перекрасить стены в комнате на такой же. Потом я закончу тем, что наклею в окно витраж с таким же видом, чтобы виднелись новостройки в Тушино.
– И где я буду работать? – пожимаю плечами. – На заводе что ли вкалывать? Ну наверное, конечно, где же ещё, у вас тут и негде больше толком-то.
– Галя, – мать строго говорит мне. – Ты прекрати наконец, я ни в чём не виновата, понятно тебе? Почему ты мне тут выговариваешь всё это?
– Да я не выговариваю, просто меня тут всё бесит, всё просто бесит. И твой борщ бесит!
Я кидаю ложку, в тарелку, брызги на лицо мамы. Ухожу, долго роюсь в сумке, ищу сигареты, иду на балкон, который ещё папа стеклил, и зажигалка не работает, сажусь на детский стульчик, плачу. Мама подходит, стучит в стекло. -Галя, Галя, прости меня пожалуйста, впусти меня, Галя. Галя!
– Галя!
Не отвечаю.
Уже успокаиваюсь.
– Мама, принеси мне спички с кухни.
Дверь на балкон, когда открывается, очень резко вибрирует, так всегда было, потому что туго сидит в проёме. Кажется, что вот-вот рассыпется. Мать стоит теперь рядом, смотрит на меня, а я – на Луну, которая в этот мартовский вечер необыкновенно хороша.
– Завыть,