– Есть, и ответ тебе… перед ним держать.
– А грех-то ваш с покойным родителем.– Сталь вновь, корябая кожу, поползла вверх.– Вот вам и отвечать за него.
– Нет, Митрофан, нет… – Андрей судорожно облизнул пересохшие, превратившиеся в наждак, с налипшим песком губы.– Тебе за всё твое зло содеянное отвечать пред Богом, только тебе. Им же – за свое ответ держать…
– Что значит «им»? – Весь клокоча бешенством, Митрофан с размаху воткнул свой кулак в лицо капитана, затем еще и еще, пока оно не распухло до неузнаваемости. Но он продолжал со звериной ожесточенностью колотить по нему, словно рубил дрова, превращая рот Андрея в сырой кусок мяса…
В какой-то миг он опустил свои руки, тяжело дыша, тщетно зажимая раны, из которых опять обильно засочилась кровь.
Бледнея лицом, он стиснул зубы и вновь ухватился за рябые от грязи и крови эполеты Андрея, точно боялся упустить своего заклятого врага, боясь упустить даже вздох из его груди.
– Ну! Ну же, отвечай, подпёсок! Что значит «им»?
– Окстись,– едва шевеля языком, пробормотал Андрей, уже не чувствуя боли.– Грех берешь, совесть поимей…
– Вот у тебя и займу ее ложку! – перехватываясь за грудки и подтягивая к себе жертву, прорычал Матвей.—Ненавижу я таких выползней, как ты, брат, а после Сахалы осиновый кол готов тебе в грудину вбить. Тебе не убить меня, паскуда, прежде чем ты не выплачешь кровью мать мою, невесту и каторгу. Я заговоренный. Понял?!
– Да, понял… Одно понял… Ты… – Андрей насилу разлепил глаза и долго глядел на мертвенно бледного Митрофана.– Ты чудовищно ошибся… Только выслушай меня… иначе…
– Ну же! – Лицо Митрофана склонилось ниже.
– Бог свидетель… Я долго терпел, но, видно, настал… и мой черед ответ держать,– капитан почувствовал, как Митрофан внутренне напрягся зверем при этих словах. Губы его стали прямее и жестче, в глазах мелькнула волчья тревога возможной западни.
– Ну же! – низкий голос дрогнул, на потных скулах вспыхнули алые пятна.
– Так знай,– глотая воздух, прохрипел Андрей,—жутко оступился ты в истине… Не брат я тебе… Уймись и слушай… Брат твой, Черкасов, давно в Петербурге… Я лишь фрегат принял под начало свое… идти в Калифорнию… А о боли твоей… он сказывал мне… В доме моем, на Купеческой, где бесчинствовал ты, стервец, и стрелял в меня. Было такое?
– Врешь! Врешь, мизгирь! – простреленный правдой услышанного, Митрофан затряс головой, пугая безумным взглядом. Руки его заходили ходуном, из горла вырвалась волчья выть.– Врешь! Вещба твоя треклятая, чтобы шкуру свою спасти!
Нож вновь приткнул острым холодом горло Андрея. Плита мускулов нависла над ним, изрытое морщинами ненавистное лицо дышало недоверием и злобой.
Андрей, задыхаясь от боли, чувствовал,