Я не понял, чего не делать, но почувствовал, что сказал что-то не то.
Слава спросил:
– Какие песни тебе нравятся больше всего?
Я указал на пластинку с Queen. И дядя широко улыбнулся:
– Сейчас тебе понравится Монтсеррат, друг мой.
Из залежей пластинок он вытащил ту, которую не включал мне раньше. На ней было написано: «Barcelona». Это я потом прочитал, когда научился читать по-английски, но тогда, в свои пять лет, я мог только непонимающе смотреть на неё.
Начало песни показалось мне рождественским, но вскоре лёгкая музыка перешла в торжественную. И так же вскоре начала затихать. Затем – чистый мужской голос. Тот, который я слышал на другой пластинке – Queen. За ним – голос той женщины, вдруг переставший казаться мне утомительным. Я задержал дыхание, но это была лишь вершина айсберга, только первые, самые слабые незнакомые мне ранее ощущения. Взрыв в моей груди случился чуть позже – когда их голоса слились в один. Я не понимал, что со мной происходит. Почему можно начать дрожать от песни?
Я поднял глаза на Славу.
– Что это?
– Искусство.
От Славы я узнал, что у искусства тысяча проявлений. И что дрожать можно не только от музыки. От картин можно замирать, от фильмов – плакать, от мюзиклов – смеяться. Мы ходили в музеи, театры, на оперу и балет. На нас там всегда косились.
Во-первых, другие посетители (особенно театров) считали, что маленьких детей нужно водить только на постановки вроде «Курочки Рябы», а балет «Дон Кихот» мне не понять. Они опасались, что в самые сокровенные минуты их единения с искусством я начну шуметь, возиться и проситься в туалет. Но я высиживал все три балетных акта, даже не пикнув.
Во-вторых, косились из-за Славы. Ошибочно полагать, что в «приличные» места Слава ходил «приличным». Перед выходом они всегда спорили об этом со Львом.
– Может, ты хотя бы наденешь что-нибудь не дырявое? – говорил Лев.
– А какая разница? – спрашивал Слава.
– Это же театр.
– Всё ещё не слышу причин надеть что-то другое.
Так они и спорили, пока время не начинало поджимать. Лев закатывал глаза, а Слава упирался как баран. Я скучал в коридоре, одетый, кстати, «как полагается».
Лев каждый день выглядел так, будто собрался в театр. Он носил только белоснежные рубашки: с галстуком – на повседневность и с бабочкой – если торжественный случай. Театр считался как раз таким. А ещё костюм: чёрный или тёмно-серый, и «никаких полосочек, клеточек и узоров». Я считал, что внешний вид Льва очень подходит к его имени. Не хватало только тросточки, бороды и профессии писателя.
Впрочем, и его истинная профессия как нельзя серьёзна. Лев – врач-реаниматолог.
Тогда я часто слышал, как они переругивались за закрытой дверью (взрослые, не переоценивайте закрытые двери!).
– Ты вообще не стараешься найти с ним общий язык, –