И ведь нашла.
12
Было бы лукавством сказать, что я не догадывался, что япошкой меня звали не зря. Но мама и бабушка так ясно мне дали понять, что, во-первых, слово «япошка» – не более чем обидное прозвище, а во-вторых, что главное в человеке не внешность, а душа, вера и поведение в обществе, что я старался об этом не думать и всегда считал себя русским. Вот Костя тоже был черноволос, учитель Тихомиров имел чуть землистый цвет лица, у немца Готтшайера были тёмные глазки, которые тоже становились как щёлки, когда он смеялся, а у Лесового была роскошная тёмно-каштановая шевелюра – до того как он полностью поседел, – и от того все называли его цыганом. Бабушка и от этого отмахивалась и говорила, нечего людям делать, вот и брешут как собаки на базарной площади, гав да гав. А Лесовой смеялся, подхватывал меня за подмышки и водружал на Русалку, как куль с песком на телегу. Кобыла трусила задом, недовольно фырчала, отчаянно лягалась и пыталась меня сбросить, но Лесовой тянул её за поводья, хлопал по шее и приговаривал:
– Милая, милая, ты же не такая строптивая…
Она подчинялась, и мы потихоньку начинали двигаться. От лошади пахло жаром потного тела, а от Лесового – табаком и конюшней, я понемногу выпрямлялся в седле, и поскольку мне очень нравилось двигаться с места на место без того, чтобы передвигать собственными ногами, я сразу забывал о том, что кто-то называл Лесового цыганом, а меня – япошкой. И даже если бы сам Лесовой сказал мне, что он и есть цыган, я бы не перестал меньше его любить. Разве внешние различия могут довлеть над чувствами? И должны ли?
Но я замечал, что вопреки здравому смыслу люди по большей части оценивают своих собеседников именно по внешним признакам и стремятся сразу определить, к какой категории их отнести. Категорий было великое множество, но все они делились на две основные – свои и чужие. Трудно сказать, как записывали в свои, а вот как в чужие – объяснить было просто: для этого хватало хотя бы одной черты различия, и тогда ты сразу становился чужим. Для соседских мальчишек, если я не стрелял из рогатки по воробьям и не бегал с ними ловить чижей в нитяные силки, то уже был чужим. В гимназии, если я не лез вперёд всех, расталкивая локтями однокашников за обедом, чтобы схватить кусок побольше, – я был чужим. И только в доме Кости, где всегда царили мир, порядок и любовь к просвещению, я не чувствовал себя чужим, пока кухарка Аделаиды Карповны Олена, увидев меня в первый раз за столом, вдруг не ойкнула:
– Ох, таке мале, а до чего ж чорне…
Но я не обиделся, может, самую малость, так как привык, что выгляжу иначе. Если бы не моя и Костина семья, наверное, я бы больше интересовался своим происхождением, но