«Поистине, всё завязано на наших мыслях и руках», – думал я, стоя посреди оврага, с тоской вглядываясь в очертания так некогда любимого мною места. Пока мы есть и пока наши руки воплощают сколь угодно сложные замыслы ума, места обитания наши свежи и жизнерадостны, но как только мы покидаем эти места, жилища умирают такой же долгой, тягучей и тихой смертью, как и недвижные тяжелобольные, за которыми некому ухаживать и разделять страхи их последнего дыхания. И всё вокруг замирает, рассыпается. Гибнет.
Из-за засушливого лета трава на краю оврага пожелтела, от слипшихся в тугой настил слоёв прошлогодних листьев тянуло прелой гнилью, вокруг было темно и сыро, и мне казалось, что я стою в подземном царстве Аида, и здесь вот-вот появятся тени мёртвых, чтобы начать вокруг меня леденящий душу хоровод. И только голос кукушки, внезапно раздавшийся откуда-то сверху, из гущи отдалённо стоящих дубов, напомнил мне о счастливых днях расцвета моего острова. «А может, и моих?» – грустью подумал я.
– О чём ты поёшь сейчас, грустная кукушка? – спросил я птицу.
Но она затихла и вскоре упорхнула куда-то далеко за холмы серой, почти незаметной тенью. Одиноким и удручённым шёл я назад, и ничто уже не радовало меня до самого вечера – ни езда на одряхлевшей Русалке, ни болтовня с Лесовым («Как он похудел и поседел и как будто стал прихрамывать на одну ногу», – промчалось у меня в голове при виде старого знакомого), ни свежеприготовленные бабушкой ревеневые цукаты, ни даже участливая улыбка матери, мягко подгонявшей меня готовиться к экзаменам, не могли вернуть меня в доброе расположение духа, ибо в тот день я понял, что со мной произошло самое ужасное, что может произойти с человеком – я навсегда простился с детством.
К несчастью, это была не единственная печаль того лета. Несмотря на то, что экзамены я выдержал с отличием, в академию меня не приняли. В письме, подписанным ректором Чесальниковым, о ком Костин отец часто шутил, что он больше сведущ в фруктовых наливках, нежели в делах управления академией, только потверждалось, что в списке принятых меня нет. Бабушка многозначительно посмотрела на мать, и та нервно бросила:
– Ах, оставьте, маман, ваши намёки, скорее всего, это досадная ошибка.
И хотя бабушка так и не произнесла ни слова, на следующее утро мать поехала в Смоленск объясняться. Её не было два дня. Приехала она расстроенная, молчаливая, с вытянутым лицом и опухшими глазами, долго не могла снять перчатку с руки и оцарапала палец о письменный прибор, как только уселась после ужина за письмо-жалобу на ректора Чесальникова в Санкт-Петербург, в управление академий. Она долго хмурилась, пока писала, часто вскакивала с места, долго ходила взад-вперёд у стола, тёрла